Юрий Васильев - «Карьера» Русанова. Суть дела

«Фу ты, чушь какая», — сонно пробормотал он и повернулся на другой бок, успев подумать, что надо выспаться: завтра трудный день.

— На пенсии выспитесь, — сказал Липягин, въезжая в цех на коляске. — Работу вашу одобряю. Выше всяких похвал. Когда приступите?

— Как только лимиты выбьем, — пояснил подкативший на автокаре главный технолог.

— Как только согласуем во всех инстанциях, — добавил сидевший рядом с ним неизвестно кто.

— Как только рак на горе свистнет, — произнес вновь возникший из небытия человек в комбинезоне.

— Слышали? — спросил Гусев.

— Нет, — удивился Липягин. — А что я должен был слышать? Я вам верю безоговорочно. Вы очень счастливый человек. Только, как все счастливые люди, вы этого не замечаете.

Кибернетическая феерия постепенно стала рассеиваться, обретая привычные формы захламленного, дымного, переполненного людьми цеха.

— Какой же я счастливый? — покачал головой Гусев. — Вы только гляньте! Теперь всю эту неуклюжую действительность снова надо превращать в реально существующую фантазию.

— Поэтому вы и счастливый, — сказал Липягин, — что вам все это надо.

На этот раз Гусев проснулся окончательно.

— Ты чего улыбаешься? — спросила Оля.

— Заулыбаешься… Совсем твой отец сдурел. Видел во сне завод-автомат двадцать первого века.

— Понятно… Стекло и алюминий. Второй сон Веры Павловны.

— Какой еще Веры Павловны?

— Из романа Чернышевского «Что делать?» — Она рассмеялась. — Я вот тоже думаю — что делать? Совсем ты у меня неграмотный!..

Балакирев был человеком пунктуальным, то есть, попросту говоря, старался держать слово, вовремя выполнять свои обязанности, не опаздывать, был аккуратным, и эти изначальные качества делового человека, основательно теперь подзабытые, легко можно было принять за педантизм.

Вот и сейчас, прилетев ночным самолетом, толком не выспавшись, он ровно в девять был в кабинете. Зиночка принесла чай.

— Я покрепче заварила, — сказала она. — У вас усталый вид.

Балакирев оглядел кабинет и словно увидел его заново. Телевизор… Интересно, его хоть раз включали? Образцы продукции под стеклом. На кой черт? Потому что так принято? А пыли на них вон сколько… Ладно, приступим. Он снова покосился на календарь: в двенадцать часов Гусев, после него — Черепанов. Герой дня!.. Он вспомнил растерянность Калашникова, когда секретарь обкома одобрил выступление Черепанова. Растерянность — не то слово. Его подрубили под корень. Можно себе сказать, что Калашников — это вчерашний день. А он, Балакирев, выходит, сегодняшний? Тоже ведь ждал головомойки, хотя на Черепанова озлился совсем по другому поводу: вовсе не обязательно было для утверждения своей правоты сперва согласно кивать, а потом всех дураками выставить…

Он представил себе, как вызовет Черепанова и скажет: «Я ценю вашу отвагу, готовность грудью закрыть амбразуру, но, поверьте, мне спокойней работать с людьми, от которых я вправе ждать честного и открытого противоборства!» На что Черепанов ему ответит: «Да полно вам, Дмитрий Николаевич, вы-то как раз и не вправе ждать открытого противоборства. Признайтесь, вы пережидали, отсиживались во втором эшелоне, говорили себе: вот когда меня утвердят, посадят в кресло, тогда… А пока — зачем дразнить гусей? Гражданское мужество нынче дорого стоит. Карпов, помните, как обтекаемо выразился: «Трибуна рабочего — это трибуна, с которой директору не всегда позволено говорить». Я бы поправил: с которой он сам себе не позволяет говорить, если это чревато…»

И что я ему отвечу?

А Гусев? Он ведь тоже чуть не врукопашную сражался за свою идею, но в том-то и суть, что врукопашную. На все был готов, чтобы ему не мешали работать над коляской. Никто мешать не собирался? Вбил себе в голову? Пусть так. Но раз такое вообще могло ему представиться, значит, это не столь уж и невероятно…

Зина принесла скопившуюся за последние дни почту. Он бегло пролистал бумаги, потом взгляд его остановился на бланке с грифом Госплана. Это была копия официального ответа на статью Можаева. Балакирев прочитал. Обыкновенная справка, не более. Таких он читал сотни, особенно когда работал в патентном бюро. Пора бы привыкнуть. Но сейчас ему стало стыдно. Как будто он сам сочинил и подписал этот документ, удостоверяющий его личную несостоятельность, неспособность решить проблему, которую и проблемой-то называть неприлично.

— Вызовите Гусева, — сказал он секретарше.