Пётр Вершигора: Дом родной

«Значит, ранен в голову. Капут…» — подумал он и инстинктивно вздрогнул, тут же отбрасывая это противное, чужое слово, которое слышалось в последнее время на каждом шагу. И, морщась от совсем нечувствительной боли, стал вспоминать: «А по-русски как? Есть же в нашем языке что-то подходящее… Ага, есть…» И вспыхнуло любимое выраженьице деда, которое тот бросал, когда приходил с фабрики, по дороге завернув в корчму. И русское, родное словцо это грохнуло в мозгу, как разрыв снаряда: «Каюк!» Дед любил это слово, и выросший в безотцовстве Петр, или Петяшка, как звала его маманька, тоже повторял и к делу и попусту это круглое словцо, подражая деду. «Ну, значит, память есть… Не отшибло еще… А может, и не в голову, крови-то нет…» И Зуев вдруг ясно представил свой мозг, серую его оболочку. Он лежал в его раскрытой пригоршне, словно муляж, принесенный учительницей на урок анатомии. «Нет, наверное, только оглушен, контужен… Но это значит — били не только из пулеметов… Артиллерия и минометы… Неужели и фауст-патронщики есть против моего батальона?» Зуев почувствовал, как лоб его покрылся холодным, липким потом.

— Неспроста это, Петяша, ох неспроста, — прошептал кто-то рядом. «Или это я сам сказал?» — подумал капитан и… проснулся.

Пот, покрывавший все его лицо и стекавший со лба на брови, и такая же липкая испарина на спине напомнили ему госпиталь. Такой предательской слабости у него не было давно. Но, еще не открывая глаз, он уже ясно и реально стал различать звуки, запахи. И даже почувствовал на щеке косую сабельку солнечного луча, пробивавшегося в щель ставни бокового окошка. И сначала по запахам, а затем по звукам Зуев мигом понял: да ведь он дома! Дома, дома! Пахнет еловыми шишками, выскобленным сосновым полом, натопленной русской печью, щами и еще чем-то неуловимым, чем всегда пахла мать, когда он, прижавшись к ее коленям, поверял ей свои мальчишеские горести. Он вспомнил, как уже подростком, бычась из просыпавшейся ложной мужской стыдливости, увертывался от ласковых материнских объятий… Дома! А бегло стрекотавший, но теперь уже веселый и заливистый звук доносится от швейной машинки, на которой маманька выбивает мирную пулеметную дробь за дощатой перегородкой.

«Передник соседке шьет или платьице ее дочурке», — подумал Зуев и чуть приоткрыл один глаз. Сквозь ситцевую занавеску было видно: мать сидела спиной к нему и шила штаны. Не мужские, а мальчишеские. «Наверное, Сашке…» — радостно заключил капитан и, закинув на затылок руки, крякнул и потянулся на постели. Мать притормозила машинку, откинулась на стуле и обернулась к сыну.

— Все воюешь, поди? — улыбнулась она. И подошла к нему своей мягкой походкой. Шаг ее был так же легок, как и до войны. Зуев помнил: только под ее ногами никогда не скрипели половицы.

Присела на краешек кровати:

— Я уже два раза и пот вытирала и поворачивала тебя на бок. А будить жалко было. В атаку ходил?

Капитан улыбнулся и молча кивнул. Мать поправила одеяло, как всегда делала это в детстве:

— Еще поспи. Рано…

Через минуту швейная машинка весело застрекотала, напоминая о предстоящем покое, о том, что пожары, смерти, разрушения — все осталось позади.

Зуев больше не мог уснуть. Разнеженный материнской лаской, он долго лежал, закинув руки за голову. В свои двадцать пять лет он привык чувствовать себя отцом-командиром сотен людей, которых водил навстречу ранениям и смертям…

Непривычны для солдатского тела нега и покой. Все приятно и ново, хотя память властно подсказывает десятки мельчайших подробностей, напоминающих о том, что все это когда-то с ним было, было, было…

Но это «было» казалось, пожалуй, таким же далеким, как и отпечатки папоротника на камне, найденном им во время туристского похода юннатов. Он мигом вспомнил этот камень, вырытый из мягкой земли бурным весенним потоком. Обнаруженный пытливым юннатским глазом Петяшки Зуева в овраге, камень запечатлел листочки, тянувшиеся миллионы лет тому назад к солнцу. Эта окаменевшая ветвь мира и покоя, так же как и коготь какого-то гигантского доисторического мыша, вмурованная в твердую толщу геологической катастрофой, перекочевала в коллекцию Зуева, к вящей зависти всех его школьных товарищей-соревнователей.

Зуев считался самым зорким и бойким археологом подвышковской школы. Всякого добра: каменных наконечников стрел, копий, кремневых топоров, домашней утвари древних славян, глиняных казацких трубок, старых, позеленевших монет и подобной всячины — у него набрался целый сундук. Самодельный сундучок этот был заполнен только находками первого сорта, имеющими, как гордо выражался учитель Иван Яковлевич Погоруйко, важное научное значение. Конечно, Зуев догадывался, что учитель маленько кривил душой. Преувеличивая значение этих находок, он возбуждал интерес мальчишки к любимой науке. Но чувство гордости брало верх, и хлопец всерьез верил, что когда-нибудь да найдет он такую штуку, о которой заговорят бородатые археологи в черных ермолках, положенных им по чину, как милиционеру Прокопюку кокарда, штаны с кантом, кобура и свисток, которым тот пугал баб на базаре. Всякими железками и каменюками были завалены все уголки в доме. Выметая мусор из-под кровати, мать неоднократно выкатывала оттуда и каменные ядра, и чугунные осколки, и высушенных летучих мышей, в которых свивали свои гнезда пауки, и прочую «историческую» заваль родной земли.

Читать дальше