Пётр Вершигора - Дом родной

Сейчас здесь толклись демобилизованные фронтовики, видимо, пока не пристроившиеся ни к какой мирной работе. Да еще инвалиды войны. Сбившись стайкой, они судачили о послевоенном зыбком устройстве.

Подойдя, Зуев козырнул нескольким товарищам в военной форме.

Человек в офицерском кителе без погон, с обожженным лицом угрюмо спорил с пожилым рабочим, в котором Зуев не сразу узнал Константина Кобаса (старый партиец, дядя Котя был перед войной мастером автоматного цеха). Зуев попал в самый разгар спора, очевидно, начавшегося давно. Кобас смотрел на собеседника внимательно, но как-то боком, словно пытался обойти его вокруг, заглянуть и в профиль, и в затылок. Но угрюмый полувоенный товарищ никак не давал возможности зайти ни во фланг, ни, тем более, с тыла. Поворачиваясь вслед за Кобасом на хроменькой ноге, он угрюмо твердил:

— Я достаточно пролил крови за свою родину, чтобы иметь право видеть и ее недостатки и…

— Ага, видеть?.. — подхватил Кобас, выгнув шею и потянувшись взглядом почти за левое ухо собеседника. Но тот быстро повернул голову. По челюстям волной, сверху вниз, пробежали изуродованные шрамами желваки, мускулы шеи напряглись, и, резко переступив короткой ногой, он опять выпятил грудь перед Кобасом. Глаза его исподлобья мерили взглядом старого партийца.

— Ну да, видеть… А что, и теперь мне будут указывать, как думать да что говорить?

— Постой, постой, — и Кобас, отбросив попытку зайти противнику с фланга, шагнул прямо на него. — Ты видишь недостатки… я их не вижу? А партия не видит?

Он подождал несколько секунд ответа. Хромой молчал и все так же угрюмо смотрел на Кобаса. Красноватые белки его неморгающих глаз были так упрямы, что Кобас на секунду отвел взгляд и, верно, недовольный собой, произнес:

— …Ишь ты какой всевидящий… А делаешь что? — как будто бы уже не к хромому, а к Зуеву обратился он, не узнавая в подошедшем капитане бывшего комсомольского секретаря, с которым до войны не раз встречался.

— Как — что? — пробурчал хромой. — Вот приглядываюсь…

Кобас встрепенулся:

— Приглядываешься? Ах-га… приглядываешься!.. — торжествующе выдохнул он, поводя головой во все стороны, как бы обращаясь к слушавшим их спор людям. — Слушай, парень, далеко ушел ты, брат… Далеко ты от той звезды, за которую сражался.

Хромоногий скрипнул зубами:

— Моя звезда — красноармейская. Мне ее на спине в плену вырезали из собственной шкуры…

— Ну, это еще неизвестно, — миролюбиво ухмыляясь, сказал Кобас, довольный чем-то.

— Показать? — вспыхнул хромой, тут же расстегивая пуговицы кителя.

— Не надо, — по-прежнему миролюбиво заключил Кобас, видимо, не желая продолжения спора. — Не о тебе лично разговор. С тебя, инвалида, у нас спрос другой будет. А говорили мы вообще о вашем брате фронтовике.

Хромой резко отошел.

— Не долго ли приглядываетесь, други? — уже обращаясь ко всем, громко митинговал Кобас. — А прибывает вас порядочно. Вот и капитан новый, что-то не примечал раньше.

— Капитан Зуев, прибыл на должность временно исполняющего обязанности военного комиссара Подвышковского района, — браво взяв под козырек, отрапортовал Кобасу прибывший. Лицо Кобаса, с наигранной во время разговора лукавой усмешкой, с хитроватыми, косившими по сторонам глазами, вдруг неожиданно расплылось в широкой улыбке, а руки раскрылись, готовые к объятиям.

— Петяша! Друг! Неужто старого Зуя внучонок… А? — радостно заговорил он, радушно оглядывая всех окружающих. — Ну, орел! Давай расцелуемся от имени подвышковского пролетариата. Вернулся?

Этот высокий, костлявый старый человек обходил Зуева со всех сторон. Он ощупывал сияющим взглядом его складную фигуру, изредка, как закадычного друга, похлопывая по плечу. Капитан стоял, смущенно улыбаясь, и что-то радостное и теплое охватило его.

— Да что мы стоим тут, на тычке? Пошли, что ли, на фабрику! — Подхватив Зуева под руку, Кобас потащил его через проходную на заводскую территорию. — Со мной, со мной… — кивнул он, проходя мимо Митрофановны — мужеподобной женщины, с незапамятных времен выполнявшей обязанности вахтера. Зашагали мимо железного лома, навалом лежавших ящиков и штабелей древесины.

Пройдя уже шагов сто по заводской территории и немного оправившись от бурного натиска старика, Зуев спросил:

— А вы, дядя Котя, видать, начальником сейчас?

Дядей Котей всегда звали Кобаса все рабочие «Ревпути». Молодым москвичом с Пресни попал он в эти края вместе с Первым московским пролетарским отрядом. Выгрузившись из эшелона в начале марта 1918 года, отряд этот спешно занял фронт на Гомельском направлении. Отряд прибыл после знаменитого воззвания Ленина «Социалистическое отечество в опасности!» навстречу наступавшим из Бреста войскам кайзера Вильгельма. Триста московских пролетариев быстро обросли местными рабочими и беднотой и свыше двух недель удерживали наступление кайзеровского корпуса. Немцы наступали из Гомеля в направлении Брянска — Орла — Воронежа. В одном из жестоких оборонительных боев молодой слесарь был ранен в грудь навылет. Уже при германцах взяла его к себе домой на излечение сердобольная старуха Власьевна. Клокотала и булькала у него в горле кровавая пена. Вместе с дочерью, работавшей на купеческой фабрике, она около полугода выхаживала парня, у которого вокруг зажившей пулевой раны образовались туберкулезные очажки. Заливали собачьим салом и медом со сметаной изорванные пулей «дум-дум» легкие. И выходили-таки его. То ли в благодарность за спасение жизни, то ли по могучему влечению природы Котя, как ласково звала его молодая работница, когда он в бреду метался у нее на руках, женился на ней. Отпраздновали красную свадьбу. Тут же Котя вышвырнул на слом икону старинного письма, принадлежавшую теще, Власьевне.