Пётр Вершигора - Дом родной

Зуев ехал дальше. Зорко вглядывался в лицо послевоенной России — родной, измученной.

Но всюду между струпьями войны уже поблескивала на солнце зелень — неяркая, осенняя зелень трав и бурьянов, несмело и трогательно стараясь прикрыть ужасы смерти, бродившей здесь четыре года в немецком кованом сапоге. Яркая бирюза озимых — надежда измученных, пожелтевших в землянках жителей — веселила глаз и пела песню жизни и плодородия.

Глядя на эти поля — неровные и часто еще хилые, капитан вспомнил, как одна старуха из-под Орши, мать трех солдат и жена партизана, сказала ему:

— Эх, сынок… Горя-то много. Ох, много… Но ничего. В жизни и такое бывает: засеваешь слезами, а пожнешь радостью.

И этот неиссякаемый оптимизм народа, выдержавшего и Батыево и Наполеоново нашествия, напомнил поразившие его еще в детстве слова деда Зуя:

— После пожара народ богатеет…

В таких раздумьях Зуев доехал до старинного городка, расположенного километрах в двух от магистрали. Там ему надо было передать письмо инженера из Франкфурта. Свернул в город. Но сейчас это нельзя было назвать городом. Взору открывались каркасы куполов внушительных соборов, их круглые решетки — пристанища воронья; развалины старинных дворянских зданий; взорванные под корень подвалы массивных купеческих рядов; заросшие бурьяном кучи мусора и битого кирпича; выбитые мостовые, бездомные собаки. Изнуренные лица жителей.

Надо было где-то осмотреть, подправить машину и отдохнуть самому. Зуев остановился на базарной площади, купил харчишек, отъехал в сторону, на пустырь, поросший травой, выбрал место поровнее, раскинул брезент и вытащил инструменты. Мотор барахлил, пофыркивали свечи, надо было просмотреть карбюратор, сменить масло. Но работать не хотелось. Зуев лег на брезенте в своей любимой позе — закинув руки за голову. Лежал и долго смотрел в осеннее чистое небо, где с запада на восток, острым крылом рассекая вышину, распластался косяк перистых облаков. В этих местах зимой 1941—1942 годов, опомнившись после сокрушительного удара под Москвой, остановились разгромленные фашистские войска; здесь, невдалеке, они закрепились и держались около года.

Зуев вспомнил рассказ про генерала Сиборова, о судьбе которого он слышал еще в сорок втором году. Это имя было связано в его памяти с названием города, среди развалин которого он лежал сейчас. И меж этих развалин на площади Зуев заметил большой камень, хорошо отшлифованный с одной стороны. На ней золотыми буквами было вытиснено:

«На этом месте будет сооружен памятник генералу Сиборову…»

Чем же отличился этот человек? Чем заслужил право на народную славу, которая то капризно проходит мимо одних, то щедро отмечает других, вопреки официальному непризнанию?

А может быть, после гибели и подозрений, пришло и официальное признание.

В Москву Зуеву совершенно неожиданно пришлось прибыть почти что по этапу. Какой-то бдительный чудак привязался к нему из-за фотоаппарата «Ретина», висевшего у капитана через плечо.

— Есть же подобные идиоты, — говорил ему позже его дружок, майор Максименков, человек боевой и здорово напористый в устройстве личного благополучия. Кавалерист из донских казаков, он уже нашел себе применение в Москве. — Они наивно думают до сих пор, что шпионы ходят с кожаными футлярами на ремешках, и не подозревают, что дело-то разведчика — ну, да ты и сам, я думаю, знаешь — сложное ремесло…

— Ремесло или искусство? — спросил Зуев, любивший точность.

— Ну, узнаю, — засмеялся Максименков. — Узнаю философа и точного формулировщика. Да, были дела! Как нас твой полковник Корж гонял за приказы! Разведку ведут не такими аппаратами, а умом, знанием дела, анализом и точным психологическим наблюдением, то есть методами, как раз и недоступными голубой тупости некоторых умишек. (Это я, старик, заметь, уступку тебе делаю, как фронтовику! Не любит милицию ваш брат.) Но должен тебе сказать, этот род войск сейчас приобретает особое значение. По-дружески советую: с гарнизонщиками, а поскольку ты автомобилист и с регулировщиками на перекрестках — поосторожнее. Словом, изучай светофоры и знаки уличного препинания, потому как из вашего брата здесь довольно быстро павлины фронтовые перышки выщипывают… Ферштейн? А?

— А из тебя, видать, уже повыщипали? Что это ты себя и к фронтовикам не причисляешь? — насторожившись, бросил Зуев.

Максименков засмеялся весело и беззлобно:

— Ну, ну, не ершись. Я по-дружески предупреждаю: глазами хлопай, но рот и карман не разевай. Ну как, подтрофеился немного?