Феоктист Березовский - Бабьи тропы

Голос бабки оборвался. Она закатила глаза, тихо прошептала:

— Пить…

Маланья опять поднесла к ее губам ложку с водой.

— На-кось, попей. Да будет уж горюниться-то… Видим теперь, что делать надо. Знаем…

Проглотив воду, бабка взглянула на Маланью, на притихших баб.

По их опухшим от слез глазам, по огонькам, которые вспыхивали в них, поняла, что последний урок переживают бабы. Закрыла глаза, постонала от боли и, вновь открыв их, взглянула поочередно в лица Маланьи, Акули и Анфисы Арбузовой; от них перевела взгляд на молодых: Параську, Секлешу и Лизу Фокину.

И вдруг прочла на этих лицах то новое, о чем лишь украдкой сама с собой нетвердо думала. Еще раз взглянула. И еще раз убедилась, что не зря провела свою недужную, страдающую и мятежную старость. Перед нею стояли два пробужденных поколения женщин. В их глазах горел невиданный доселе огонь. Теперь уж хорошо знала умирающая бабка Настасья, что в борьбе за новую жизнь эти бабы и девки пойдут с мужиками до конца. Ближе всех к ней стояла Маланья, стояла с плотно сжатыми губами и не сводила с нее горящих глаз.

— Маланьюшка… — обратилась к ней бабка Настасья.

Маланья с трудом разжала белые, запекшиеся губы:

— Что, Настасья Петровна?

— Осиротела ты…

— Ничего… не пропаду…

— Вижу… не пропадешь… Отплатишь… и своего добьешься… вижу…

Здоровой рукой бабка Настасья потянулась к Параське. Параська поняла ее движение и быстро протянула ей свою руку. Бабка, держа ее за руку, прошептала:

— Касатка… Намыкалась тоже… За отца-то отплати… не забудь… А на Павлушку не серчай… Знаю его… к тебе придет… Некуда ему… если жив будет…

— Ладно, бабушка Настасья, — сказала Параська. — Пожалей себя-то. Я молода… ничего не забуду…

— Вот… так… так! — с натугой проговорила бабка и опять закрыла глаза. — Добивайся… вместе… с Маланьей…

Бабы, утирая слезы, опять принялись уговаривать ее:

— Будет, Настасья Петровна!

— Пожалей себя!

— Теперь знаем…

Но бабка Настасья, передохнув, снова и снова начинала говорить. Много раз возвращалась к своему далекому прошлому, говорила о своем преступлении, каялась и просила прощения.

Выплакав все слезы, бабы и девки стояли и сидели вокруг кровати с окаменелыми в суровости лицами. Утешали бабку Настасью:

— Прощено тебе, Настасья Петровна, давно…

— Нас прости…

Бабка Настасья затихала. Потом снова говорила. Призывала к борьбе общими силами против врагов.

Так прошел день.

Перед закатом солнца из деревни ушел большой обоз с зерном.

По улице ходили и орали пьяные мятежники.

Только к ночи все стихло.

Около бабки остались на ночь Марья, Маланья и Параська.

Ночью бабка несколько раз впадала в забытье и бредила. В бреду она снова и снова говорила о своей жизни, о бесплодном богомолье и об обмане поповском. Раза два порывалась вскочить с постели и то призывала к себе Павлушку, то со злобой говорила:

— Огнем их, бабы… огнем!..

Маланья и Параська поили ее водой, и она затихала.

И лишь только бабка затихала, Марья кидалась через сенцы на черную половину дома, падала к трупу Демьяна и, стискивая зубы, придушенно плакала.

Прошел еще одни солнечно-погожий день.

По-прежнему деревня охранялась небольшим отрядом капитана Усова.

Как и накануне, висели на столбах и на перекладинах повешенные, валялись вдоль улицы убитые.

Деревня все еще казалась вымершей.

Теперь опомнились и те бабы, у которых капитан Усов отобрал скотину и хлеб.

Только увидав собственное разорение, поняли они обманную работу приютившихся в деревне офицеров и деревенских богатеев. Сидели эти бабы по своим избам и тоже выли от горя.

Про бабку Настасью говорили в деревне:

— Насует бабушка-то…

— За нас страдает, матушка…

— Гляди, вот-вот кончится…

Бабка Настасья с утра была в памяти. Постепенно все тело ее наливалось чем-то тяжелым и сверху будто кто-то наваливал на грудь свинцовую гору, которая мешала дышать. И вместе с этим лицо и все тело бабки Настасьи заметно распухало и делалось синевато-серым, а глаза глубоко ввалились. Сегодня казалось ей, что не болит уже ее тело и не саднит рану в плече, а лишь онемела она вся от долгого лежания и горело внутри у нее от солнечного жара, идущего по тем самым белым нитям, которые тянулись в избу через щели прикрытых ставней. И хотя сегодня на душе у бабки Настасьи было легче и спокойней, чувствовала она свинцовый налив своего тела и понимала, что это вплотную подходит к ней смерть. Проснулась она рано и, увидев прикорнувших у ее изголовья и дремавших Маланью и Параську, сказала: