За несколько часов до своего конца он, как бывает при газовой гангрене, пришел в сознание — это было близко к вечеру, после обхода — и вдруг хватился своей одежды. Едва дождавшись прихода сестры, он потребовал, чтобы ему немедленно отдали его куртку, ту, в которой его доставили сюда; у него не было уже голоса и, страшно напрягаясь, силясь оторвать от подушки голову, он кричал каким-то шепотным криком. Сестра, жалостливо покивав — она не впервые видела это зловещее возбуждение, — не стала его вразумлять. И вскоре, словно Ясенский выписывался сегодня, ему принесли со склада тугой, перевязанный веревочкой сверток с болтавшейся картонной биркой. В свертке была и его куртка — кожаная, черная, с грубо пришитой суконной заплатой на груди, истертая до белизны на обшлагах, на локтях. Подергиваясь, чтобы приподняться, Ясенский долго шарил по ней своими большими костлявыми пальцами с отросшими ногтями; утомившись, он неистовым шепотом попросил соседа по палате, Горчакова, распороть подкладку под левой полой.
Ничем: ни словом, ни каким-либо изменением в лице — он совсем уже обессилел — он ничего не выразил, когда Горчаков, оторвав углом подкладку, извлек из-под нее и положил ему на одеяло плоский пакет размером с обычный почтовый конверт, обернутый плотной, сильно потершейся бумагой. Ясенский только прикрыл его рукой. Затем на свет появилась также обернутая бумагой небольшая фотокарточка; обертка, истертая на сгибах, отвалилась, и на Горчакова глянула с фотографии молодая, спокойно-приветливая женщина в белой, с буфами, как носили в старину, кофточке.
— Это кто же будет? — спросил он из учтивости, чтобы оказать внимание. — Симпатичная.
Ясенский не ответил, лишь мигнул набрякшими, исчерна-лиловыми веками.
А дальше — и это было совершенно неожиданно! — Горчаков вынул из его куртки запонку для манжета — дешевую медную запонку, сделанную в виде крохотной лошадиной подковы, и почему-то одну, хотя запонкам полагается быть в паре. Ясенский слабо потянулся к ней, подержал немного на ладони и положил рядом с пакетом и фотографией.
— То добытэк [11] Имущество (польск.).
мой… так… весь, — очень тихо проговорил он и поморщился, пытаясь улыбнуться.
В бессилии это прозвучало у него не шутливо, как он хотел, а со скрытым смыслом. И вновь его охватило тревожное возбуждение… Цепляясь за края койки, забыв об отрезанной ноге, он опять задергался, вытягивая шею, напрягаясь, чтобы сесть. И Горчакову трудно и обидно было смотреть, как этот человек с покалеченным, но некогда могучим телом, под которым скрипела и прогибалась койка, большеголовый, большелицый, со все еще дремучей гривой всклокоченных волос тщетно пытался перебороть свое изнеможение.
— Хлопец от… Федерико! Гуляет с якой бабой… сукин сын! — вырвалось у него сквозь хриплое клокотанье в глотке. — Федерико! От сукин сын — не прийшел!..
— Приходил твой хлопец, да ты спал… — сказал Горчаков.
— Мать его… — выругался Ясенский. — Тэраз и не зобачимся [12] Теперь и не увидимся (польск.).
… От петух!..
— Придет еще, завтра придет, — сказал Горчаков. — Чего ты нервы себе портишь?
— Бабы так само… цурки дьябла [13] Дочки дьявола (польск.).
… липнут до него… — хрипел Ясенский. — Хлопец пенкный [14] Красивый (польск.).
… петух!
Ему удалось наконец поднять на выпрямленных руках свое безмерно отяжелевшее туловище. И его мясисто-багровое, в лиловых тенях, опаленное жаром лицо оживилось мимолетным торжеством.
— Он тутой у вашем курятнике… он наробит шкоды… Тылько пух бендзе лечеть — Федерико!..
Ясенский засмеялся, закашлялся, стал давиться, локти у него подломились, и си рухнул на подушку. Некоторое время он безмолвствовал, лишь в горле у него что-то будто кипело, потом опять зашептал:
— Тэн пакет… товажыш Петр, отдай, — он нашарил на одеяле пакет, — ему, Федерико… Хлопец теж там был… теж воевал… Мувишь ему: нехай тэраз до вас [15] Скажешь ему: пусть теперь к вам… (польск.).
… нехай с русскими тэраз… Воевать еще долго, мувишь… аж до второго Христова пришествия. Нехай у вас научается воевать. А еще то у вас добже — цо нема у вас борделей.
Он скривился одной стороной лица, что означало усмешку, и словно бы подмигнул — Ясенский и сейчас опасался выглядеть слишком торжественным.
— Повешь ему, сукину сыну, когда не зобачимся… У революциониста едно коханье [16] У революционера одна любовь… (польск.).
… Так повешь: една жона, една матка. Нехай паментае… И не слухае тых добрых панов… Тым панам либералам — перша пуля… Тым, кто не паментае, — перша пуля… Тым добрым болтунам… Повешь ему… товажыш Петр!
Читать дальше