Владимир Шорор: Найдется добрая душа

Они довольно быстро подавили пулеметные точки смертников, разметали батарею, и пехота пошла за огневым валом.

После боя Никаноров подошел к Иванову. Тот осматривал, не сбиты ли холки уносных, гладил их, приговаривая:

— Притомились, работнички, притомились… Ну, отдыхайте, покамест тихо.

Никаноров сказал, глядя в сторону, чувствовалось — переламывал себя:

— Спасибо тебе, Васильич. Всю батарею выручил. К ордену представлю. И не злись на меня, пожалуйста. Сам знаешь: был приказ…

Орден Иванову не дали — жирно для ездового. Тем более Красная Звезда у него уже была. Но медали Никаноров все же ему добился. Было в то время Иванову сорок два, Никанорову — двадцать три года.

А когда кончилась короткая эта война, Иванов демобилизовался и уехал в Барабинскую степь, в свой обедневший за войну колхоз. Никаноров вскоре тоже снял погоны и стал доучиваться в Московском университете, откуда со второго курса ушел в ополчение.

Повлажневшими глазами Никаноров рассматривал Иванова. Был тот в кирзовых сапожишках, в сатиновой косоворотке с белыми пуговками. Выгоревший пиджак обтягивал еще крепкие плечи. Иванов радостно щурился голубыми глазами, сиял всеми своими рябинками. И на душе у него было бы совсем хорошо, если бы не стоял тут Подшивалов. А тот уже завел:

— Встреча, как я понимаю, давних знакомых. Бывает, как говорится. Только ты, Иванов, давай-ка не задерживай. Товарищ из московской редакции, по серьезному делу.

Глаза Никанорова, заметил Иванов, стали такими же, как бывали, когда грозился он прописать «на полную катушку». И теперь уже он бесповоротно признал лейтенанта.

— Поговорить бы с вами, — вполголоса сказал Иванов. — До моей избы недалечко. Уважьте?

— А как же иначе? — спросил Никаноров и объявил Подшивалову и Водолахину, что останется в этой бригаде до завтра.

— Понятно, — сказал Подшивалов. — Только, может, удобней вам будет на моей квартире?

— Нет, нет. Спасибо, — поспешил отказаться Никаноров, достал из машины чемоданчик, перекинул на руку шуршащий плащ и, едва отошли, спросил:

— А ты, значит, с тех пор все по конной части трудишься?

Иванов рассказал, что после войны долго председательствовал вот в этой своей деревне. Когда же колхоз укрупнили, стал бригадирам здесь же, в бригаде, самой дальней от центральной усадьбы. И только недавно перешел в конюхи, силы уже не те.

— А как дети? С тобой живут?

— Разлетелись давно. Сын в городе, механиком. Дочки тоже там. Уже внуков шестеро. А у вас-то семья большая?

— Две девчонки. Да малы еще: в пятом и третьем классе, — ответил Никаноров и вдруг спросил: — Слушай, ты помнишь Хихича? Из взвода управления, разведчик.

Как же Иванову не помнить этого Хихича? Отчаянный был!..

— В Ростове встретил его. Все такой же. В милиции служит. А твой Алферов в Иркутске, директор финансового техникума.

— Смотри-ка! — удивился Иванов. — Высоко летает…

Вспоминая однополчан, они подошли к добротной избе. В горнице было прохладно, пахло вымытыми полами, яловой кожей, сыроватой известкой — наверно, хозяйка побелила печку. Запахи были чужими, лишь кожевенный смутно напоминал Никанорову шорно-седельную мастерскую в их полку. Туда батарейный старшина время от времени посылал Иванова латать конскую амуницию.

— Помаленьку шорничаешь?

— Приходится. Молодых к этому делу не шибко привадишь.

— Что ж так?

— Ковырять шилом кому интересно? Хомут не мотоцикл. Да вы, товарищ лейтенант, располагайтесь, отдыхайте. А я хозяйку сбегаю поищу.

Никаноров повесил пиджак на спинку тяжелого самодельного стула, осмотрелся. Два портрета висели над старой деревянной кроватью с пирамидой подушек. Иванов, молодой веселый здоровячок; рядом — чем-то похожая на него женщина в мелких кудрях, завитых, должно быть, в районной парикмахерской. Портреты отражались в зеркале желтого трехстворчатого шифоньера и смотрели на Никанорова будто издалека.

В сенях послышались шаги. Дарья вошла, первой поклонилась, сказала:

— Здравствуйте, как величать вас по батюшке-то не знаю. Все лейтенант да лейтенант, говорит Васильич. С дороги умыться, поди, желаете? Васильич, проводи-ка их!

Никаноров, раздетый до пояса, умылся холодной, из колодца, водой, растерся льняным полотенцем. Он ощутил бодрость и легкость в своем поджаром, волей случая пощаженном пулями и осколками теле. Все в этом здоровом теле, как и в душе его, сейчас радовалось жизни и встрече с человеком из дорогого ему военного прошлого.