Владимир Шорор - Найдется добрая душа

— Ну, все ж таки, вы что-то ели в этом окружении? Вам паек-то какой-нибудь интенданты выдавали? А у нас совсем ведь ничего нету!..

— Конечно, ели, — спокойно согласился Ленька. — Сначала дохлый мерин был, его съели. А когда ни кусочка конины не осталось, почки березовые ели. Никогда не ел почки? Березовые? Ремни жевали. Не приходилось? А ты попробуй!..

Мишаня подавленно смотрел на меня. Взгляд его просил: заступись, поддержи…

Но мог ли я поддержать его, если беспощадные слова Леньки напомнили о моем собственном выходе из окружения, когда я тоже ел эти невыносимо горькие березовые почки, ел, чтобы совсем не обессилеть и хоть немного заглушить терзавший меня голод. Мы все, четверо, знали и видели такое, что не укладывалось в обычные человеческие представления о жизни. И объяснить это было невозможно, это мог понять лишь тот, кто сам видел и пережил. И это роднило всех нас, мы иногда понимали друг друга без всяких слов.

Воспоминание о пережитом вновь натолкнуло на мысль о тайничке на дне моего чемодана. «Нет. Никогда, — подумал я. — Еще можно держаться. Выкинь из головы. И не вспоминай!»

Но, будто поняв мои мысли, Мишаня с надеждой спросил:

— А в чемодане, Витя, ничего не осталось?

Этот кожаный чемодан попал ко мне еще в Маньчжурии, когда мы заняли какой-то военный городок, откуда вместе с танкистами только что выбили японцев. Чемодан валялся в кювете, рядом с перевернутой машиной.

— Подбери, — сказал я своему старшине, — авось тебе в гражданской жизни пригодится…

Старшина швырнул чемодан в подъехавшую батарейную бричку, и я сразу же забыл о нем — далеко впереди возникла перестрелка, а в стороне, в болотце, разорвалась мина… Но когда, демобилизовавшись, я уезжал из полка, старшина принес чемодан на станцию. Я не хотел его брать, но дальновидный старшина настоял:

— Вы же опять студентом будете, а это для подспорья, от всей батареи. — И он втолкнул чемодан в тамбур вагона.

Чемодан выручал нас с Мишаней почти весь год. В трудную минуту я доставал оттуда то какую-нибудь заграничную рубашку, то шелковый платок, то узорчатое махровое полотенце, отдавал Мишане, он бежал с этим добром на рынок и возвращался с картошкой, хлебом, пшенным или гороховым концентратом. Теперь в чемодане оставался только тайничок. Но он был неприкосновенным.

— Чемодан, как ни прискорбно, пуст, — ответил я и подумал, что придется все же ехать к Вале и Юрке. А мелкие деньги отдам Мишане.

В этот момент дверь открылась, и появился незнакомый нам коренастенький малый. Он улыбался так широко и весело, излучал такое доброжелательство, что в другое время не улыбнуться в ответ было бы невозможно. Но мы, насторожившись, хмуро смотрели на вошедшего.

Был этот малый в новеньком сером пальтеце, ладно пригнанном, в новой шапке шелковистого темного меха, из-под нее лезли густые, давно не стриженные, пшеничные кудри. На незнакомце висел фотоаппарат, кокетливо сдвинутый чуть вбок, в руке — коричневый фибровый чемоданчик. И свежий румянец на сытом, довольном лице, и весь его новенький, из магазина, вид совсем не сочетались с нашей студенческой одеждой тех, послевоенных времен — ни с выгоревшей Ленькиной гимнастеркой, ни тем более с рабочей спецовкой Мишани, напоминавшей о его заводских бессонных вахтах.

Вошедший продолжал нам улыбаться, вот-вот рассмеется, радовался, ну, просто сейчас возьмет и кинется в объятия, будто братьев родных после военной разлуки встретил. Но, увидев нашу настороженность, покраснел, опустил, растерявшись, веселые глаза.

— Откуда ты, прелестное дитя? — спросил Борис своим звонким и бодрым голосом, в котором всегда скрывалась едва заметная ирония или насмешечка, свойственные характеру Бориса. Этот характер не сломился за три года фашистских лагерей, неудачных побегов, зверских побоев. Борис острит почем зря, беззлобно разыгрывает ребят и остается самым мудрым и самым добрым из всех нас. И, пожалуй, самым талантливым.

Вошедший опять заулыбался, даже хохотнул:

— Я-то откуда? А из Германии я, ребята. Из Дрездена. Демобилизовался вот…

— На демобилизованного солдата, скажем прямо, ты не особенно похож, — заявил Гриша.

— И даже отдаленно не похож, — подтвердил Ленька.

— Так я все же старший сержант! — не то в шутку, не то всерьез воскликнул малый.

Ленька сдержанно рассмеялся, а Мишаня сказал не без ехидства:

— А они, между прочим, все до одного офицеры. Вот в чем вопрос!

— Так я ведь еще целый год, после демобилизации, вольнонаемным делопроизводителем служил. Деньги зарабатывал, — пояснил гость, сообразив, на что намекал Мишаня.