Василий Матушкин - Цвет жизни

Они оживленно говорили несколько минут, обрадованные встречей, и вдруг Надежда воскликнула:

– А что же мы не поздороваемся! – И крепко, по-мужски пожала руку Тараса.

Последний раз Тарас видел Зотову в сквере, когда она забрала его револьвер. С того времени Надежда сильно изменилась, стала превращаться в стройную барышню. Круглое лицо похудело и чуть вытянулось, но от этого стало только лучше. Глаза остались такими же решительными, тёмными, таящими какую-то тайну.

Встретившись теперь с Надеждой, Тарас почувствовал былую неловкость. Но прошло несколько минут, и он словно сбросил груз, стал говорить с ней совсем свободно, перейдя на «ты».

– Торопишься, Тарас? – спросила Надя, перекладывая зембель в другую руку.

– Нет. Газеты я продал.

– Пойдем в сквер, посидим. Мне нужно через час в аптеку зайти – лекарство приготовят к тому времени.

– Хоть два, – согласился Тарас.

Они зашли в боковую аллею и сели на скамью. Минуты две оба молчали. Надя отряхнулась, поправила платок, вынула маленькое зеркальце, оглядела лицо. Тем временем Тарас успел осмотреть деревья, безлюдную аллею и понаблюдать, как воробей подбирал в траве пушок, соломинки и, весело чирикая, улетел за кущи акации. «Тоже старается», – подумал Тарас и обратился к Зотовой:

– Ты что же, все учишься?

– Нет, исключили меня, – покачала она головой.

– Исключили! За что? – удивился Тарас и немного придвинулся к Наде.

– Да так…

– Нет, как же так? Поди, на отца Пантелеймона карикатуру нарисовала? Ты, я помню, мастерица была на такие штуки.

– Нет, – снова покачала головой Надежда.

– Училась хорошо… Тогда за что же?.. – не понимая, пожал Тарас плечами. И, вспомнив что-то, решительно предложил: – Давай погадаю на руке, зараз узнаю.

– Ладно, скажу. Да это и не секрет, многие знают. Только ты все-таки никому не болтай, – попросила девушка.

– Надька! – порывисто вскрикнул Тарас. – Что в воду, что в меня…

– Я знаю, что ты свой человек. У меня отец политический – вот за это и исключили.

– Как это, политический? – Уставился Тарас на Зотову.

– Ты что, в лесу вырос?

– Я понимаю… Но политических ведь в тюрьму сажают. Отец-то в тюрьме, значит?

– А я почем знаю, где он.

Тарас недоверчиво засмеялся.

– Как же это ты не знаешь?

– Видишь, – стала разъяснять Надя, – была забастовка на заводе. А потом пришли к нам домой жандармы арестовать отца, а его нет. Они туда, сюда, обыск сделали, брошюры, бумаги забрали и ушли. С тех пор отец домой не приходил. Вот я и не знаю, где он.

– Знаешь, – покосился Тарас.

– А вот и не знаю! – резко оборвала Надежда. – И больше меня об этом не спрашивай. Понял?! – с какой-то угрозой закончила она.

Наступило неловкое молчание. Тарас подумал-подумал, о чем бы еще заговорить, и неожиданно бросил:

– А револьвер мой ты куда дела?

Зотова вздрогнула, поморщилась и соврала, что жандармы его при обыске нашли и отобрали. Чувствуя, что Тарас не верит, резковато добавила:

– Черт меня надоумил взять его у тебя!..

– А что?.. – вздрогнул Тарас, впомнив, как у него появилось это оружие.

– Понимаешь, новая улика. Брошюры, наверно, запрещенные… А тут еще револьвер…

Снова замолчали. Тарас чувствовал себя виноватым перед девушкой. И когда молчание стало особенно тягостным, высказал первое, что пришло ему в голову:

– У меня отец тоже был политический.

– Политический? – удивилась Зотова.

– Да. Тоже забастовку устраивал, – многозначительно сказал Тарас.

– Расскажи, как это было? – Надежда ожила, оглянулась по сторонам и еще раз попросила, с детским любопытством заглядывая Тарасу в глаза: – Расскажи, мне это очень интересно. Только негромко…

От такого внимания у Тараса замерло сердце. И он, вроде выкапывая носком ботинка ямку в песке, начал:

– Я тогда маленький был, плохо помню. Но мне потом мать кое-что досказывала. Отец мой на станции Таволтанке служил. В тридцати верстах от Балашова. Во все стороны через эту станцию поезда идут. И на Москву, и на Саратов, и на Балашов, и еще куда-то. Узловая она. И вот на этой станции, значит, начальник вредный такой был человек. Взяли все служащие, стрелочники, сторожа, слесаря разные и пришли к вредному начальнику. Разреши, говорят, шпал взять старых. Мы землянку выроем и баню себе сделаем. А в баню мы ходили за семь верст в Кислое, село такое там есть, или на тормозных площадках в город ездили. А в этом Кислом речка есть, Хопер. Под мостом она глубокая, дна не достанешь. Щуки там во какие попадались. – Тарас широко развел руками. – Начальник подумал и говорит: «Раз хотите делать, делайте», – разрешил шпалы взять. Ну, рабочие, значит, в две недели сколотили баню. А начальник туда загнал свиней и запер замком. Ну у него и свинки были…. Здоровенные, звери, а не свинки! Не поверишь, одна свинья ребенка сожрала. Вот ей-богу! Провалиться мне сквозь землю! Пошла как-то Егориха, жена сторожа, к этому начальнику на его вредный огород картошку полоть, а грудного сосунка под кустом в холодке оставила. Спал он. Свинья и растерзала его… Увидала Егориха, и ум у ней за разум зашел…. А сторож-то, Иван Перепелкин, стал таскаться по судам да адвокатам, а начальник поет, дескать, это собаки заели. Так и отказался. А какие же собаки, когда все видели свиные копыта. Ну, тут все рабочие и говорят: «Натерпелись! Не будем работать». И давай бастовать. Не принимают поезда, и всё. А куда же паровоз пойдет, когда семафор закрыт и стрелочник не дудит? Поезда через Таволтанку проходили в час по нескольку штук. И грузовые, и с нефтью, и разные пассажирские. Гудят поезда, а семафоры закрытые, рабочие не велят никому открывать. В общем, остановка полная и суматоха. Вызвали жандармов, и кого куда. Кого плетьми стегали, а Перепелкина вовсе на каторгу как зачинщика. Многих посадили. А отца моего только уволили. Он переехал сюда и на завод поступил. Вот такая забастовка! Была. А отец у меня храбрый. Ему расстрел так расстрел, прямо идет! – с гордостью закончил Тарас.