Илья Зверев - Трест имени Мопассана и другие сентиментальные истории

...Они маленькие, но уже люди. Прихожу раз, а Танечка так серьезно спрашивает: «Ты нас взяла, чтобы поиграться или чтобы жить?» А другой раз я на ночную собираюсь, уже опаздываю, горю, а Оля еще из кино не пришла, запровожалась со своим рыжим. Танька проснулась. «Не уходи, — кричит, — не уходи, Маша! Я боюсь! А вдруг что-нибудь во что-нибудь превратится!» Сказок наслушалась... И Сашка занятный...

...Вообще какие все маленькие хорошие... Откуда ж плохие люди берутся?

— От предыдущих взрослых...

— Но надо же как-нибудь это прекратить.

...У нас ничего, симпатичный народ подобрался в восьмом общежитии. Я как-то раньше не присматривалась. А мужиков я даже боялась, потому что некоторые выпивают и орут там, безобразничают. Но вот с этими ребятишками Надиными все себя проявили с очень хорошей стороны. Приходят, приносят разные гостинцы, полезные советы подают — один одно посоветует, второй что-нибудь другое.

…Понимаю, тебе про трудности интереснее. Трудности очень большие. Особенно, когда ребята болеют. Тут прямо с ума сходишь, сидишь и ревешь, как дура. И соседки меня ругают, что мне нельзя иметь своих детей, потому что с таким дурным характером я все время буду переживать… И что еще очень плохо — это стирка, прямо душу всю выматывает. Я не представляла, что с этими маленькими столько стирки! Один день поленишься или, Витя придет, пропустишь стирку — и сразу целая гора мелочи, трешь ее, трешь...

— Но зачем тебе? Ты ж ни с какого боку...

— Ну что ты все задаешь вопросы? Что тебе не понятно? Ты что, не человек?

— Я человек. Но я бы так не смогла.

— Это тебе просто кажется. Ты бы смогла…

— Но у нее есть родной дядя. Родной брат ее покойной мамы. Родной сын ее бабушки, — с некоторым вызовом сказал Павел Ильич.

Он сказал это и сам расстроился. Вот сейчас они окончательно решат, что он злобный и жадный старикашка. А он не злой и не жадный. Просто у него плохо с почками, и он дважды в день — перед работой и после работы — должен тащиться на Нижнюю Масловку на уколы. И, кроме того, ему нужна особая пища, а сноха отказывается готовить ему отдельно, без соли и прочего. Ее тоже можно понять — там трое детей, и работает она где-то в Химках, от дома ехать с двумя пересадками. Но от этого не легче.

Сумасшедшие бабы в отделе предлагали готовить ему по очереди, на общественных началах. Но он, конечно же, отказался. Только ему не хватало ходить кормиться по чужим хатам, как деревенскому пастуху Сергуне (был такой у них в деревне пятьдесят лет назад).

Нет, ни по каким божеским и человеческим законам он не должен заботиться о совершенно чужой девочке, которую видел один раз и просто не запомнил... Даже фактически не о девочке, а о девушке — здоровом, вполне взрослом человеке, который уже имеет право избирать и быть избранным, который мог бы уже по годам выйти замуж и сам родить девочку.

Павел Ильич сердито оглядел огромный двусветный зал проектного отдела, где стояли двадцать пять чертежных комбайнов и один письменный стол и где его уважаемые коллеги в белых халатах чертили разные вещи.

— Родной дядя живет в трех часах езды от Москвы, — склочным голосом продолжал Павел Ильич.

— Я не понимаю! — взвился техник Петя, восемнадцатилетний человек с проволочными волосами, которые росли почему-то не вверх, а вперед. — Не понимаю! Это ка-какой-то пережиток общинно-родового строя: родной там, двоюродный, голос крови! У меня вот тоже есть дядя, родной брат моей мамы, родной сын моей бабушки. Он юрист, доцент, но вообще-то он лавочник. У него какие-то халтуры. Приходят разные консультироваться: «Ах, товарищ профессор, мы вам будем так благодарны», — и суют десятку в руку. И он им говорит благородным научным голосом: «я полагаю, есть все основания надеяться», — а сам косит глазом: сколько там положили, не пятерку ли?

Петя в волнении выбежал в проход, где удобнее было размахивать руками.

— Так кто же, по-вашему, мне роднее — этот кровный дядя или, скажем, вы? Я считаю: по мере поступательного движения все это вообще отомрет — родная кровь и тому подобное. Будут друзья и товарищи!

Тут добрейшая Анна Львовна в испуге обрушила на пол готовальню. В ее близоруких выпученных глазах задрожали слезы.

— Ах, Петя, что вы говорите?! Это ужасно, то, что вы говорите! Значит, и мать — тоже пережиток?! Вы все считаете, что это отомрет?

Саша Суворов поглядел на нее из-под толстых своих очков, засмеялся и сказал:

— Анна Львовна, что вы всерьез его слушаете? Все очень просто: он вчера поругался с предками. Ему потребовался велосипедный: моторчик за сорок рублей, а они не поняли светлого порыва юности.