Илья Зверев - Трест имени Мопассана и другие сентиментальные истории

Он достал из внутреннего кармана белую брошюрку с гербом на первой странице.

— Вот, пожалуйста, номер сто семьдесят, пункт «в»... Так... «рационально используя имеющуюся технику... в сжатые сроки... объявить благодарность…». Теперь читай, кому это рассылается: министру, заместителям, членам коллегии, канцелярии, инспекции при министре, планово-производственному управлению... финансовому отделу — заметь! — восемь экземпляров... главной бухгалтерии, техуправлению, УКСу, управлению руководящих кадров (на случай, если тебя вдруг сделают начальником), управлению рабочих кадров и ЦК профсоюза. Подарить на память? Вдобавок к премии...

— Плевал я на премию, — сказал Гончарук. Разрушив прическу, он, видимо, перестал уже подчиняться своим обычным правилам.

— Но, но, на гр оши не плюй. Проплюешься...

— Плевал я на гр оши, — упрямо повторил Гончарук. — Теперь я плевал. Когда я сюда приехал, у меня на сберкнижке было шесть тысяч по-старому. А сейчас осталось пятьдесят копеек по-новому, чтоб только счет не закрыть. — Гончарук отчаянно заглотнул воздух и продолжал, хотя он уже наговорил нам за эти двадцать минут больше слов, чем за предыдущие четыре месяца: — У меня, знаете какая специальность? Золотая, в полном смысле. Я каменотес, самой тонкой руки, — еще от батьки это дело знаю. Ты Ремарка «Черный обелиск» читал? Не читал? Ну, а на львовском кладбище бывал?

— Рановато вроде...

— Ты не шуткуй. Там не простое кладбище, а художественное. Там такие кресты, такие памятники — просто произведения! И я по этой специальности работал. Получал по потребности. Приходят родичи, вдовы, плачут и просят, чтоб как-нибудь получше отметить покойника, пооригинальнее. А заведующий отвечает: «Поговорите с мастером». От него же в самом деле ничего не зависит. Ну, говорят со мной. И договариваются.

Гончарук выжидательно посмотрел на нас. Наверно, хотел выяснить, осуждаем мы его или как... Но мы просто слушали.

— А потом как-то вдруг занудило, так занудило... я взял и сюда подался. И мне дуже понравилось: такие тут ребята откровенные, и работа — все время, как пьяный трошки или как марафонский бег бежишь! И так я жалкую, что надо мне уходить. И так оно, правда, плохо, что нельзя мне тут остаться. Я слабый на это, я дуже гр оши люблю. Еще мой учитель Гнат Захарыч предупреждал: плохой у меня характер, резко континентальный. Это значит — середины нету: или я холодный, или горячий.

Мы еще немножко помолчали, подумали.

— Да, — сказал Игорь. — Поговори, Иван Грозный, с Семеновым. Или с самим Кацом.

— А что Кац? Бог? В него и так бумажками тычут, как пистолетами: сокращай, сокращай. Я уже раз ходил насчет Леньки Волынца. Ничего нельзя сделать...

— А ты еще раз сходи. Насчет Гончарука. Тот Ленька и так не пропадет. А здесь человек может счастья лишиться, может впасть в холодное состояние, с этими художественными памятниками. Представляешь?!

— Ничего, Женя, не выйдет.

— Ты все-таки поговори, старший прораб, — сурово сказал Женька. — А в крайнем случае — если наотрез, тогда...

Он выжидающе посмотрел на Гончарука, и тот понял, что нужно уйти, что сейчас будет какой-то важный разговор, прямо его касающийся. Гончарук поднялся из-за стола и решительно зашагал к выходу. Но у самой двери остановился, подумал-подумал и присел на табуретку. На этой табуретке перед закрытием обычно сидит уборщица тетя Алевтина и ругает опоздавших. Ничего страшного: оттуда все равно не слышно.

— Если с Кацом ничего не выйдет, тогда лучше я уйду! — сказал Женька и задохнулся от собственной самоотверженности.

— Куда ж ты уйдешь? — спросил Иван Грозный, ужасаясь этой жертве.

— Покантуюсь временно в ремонтном. Меня возьмут...

И все вдруг обозлились. Потому что очень неудобно смотреть, как другой на твоих глазах совершает благородный поступок. А ты сам это бы мог, но не хочешь. И неловко перед собой, и все равно не хочешь. Потому что это — страшное дело: вдруг распрощаться со своими ребятами, к которым притерся, которым подмигнешь — и все ясно, с которыми можно на полную откровенность, без политики... Никто из нас этого не хотел, никто из нас этого просто не мог. Нет, хай Гончарук сам устраивает свои дела: безработицы в стране нет, всем открыты сто путей, сто дорог, как справедливо отметил Иван Грозный. Брось дурить, Женька, обойдется без твоих подвигов!

— Обойдется-то обойдется, — сказал Женька, которому и самому, видно, хотелось, чтоб его отговорили. — Но, с другой стороны, объяснил же человек.