Валерий Бирюков - Всего три дня

Однажды летом в совхозе, где они работали, загорелся участок пшеницы, и Николай первым бросился в пламя на своем тракторе, опахал этот участок, отсекая огонь от всего поля. Спас пшеницу, а на память о том дне остались золотые часы, которыми его наградили, и латки наживленной кожи. И стоило прапорщику разволноваться, как она точно огнем наливались, жгли все лицо.

Сейчас, глядя снизу вверх на худого, долговязого Позднякова, прибежавшего на его зов, Песня сдерживался из последних сил, старался говорить спокойно, хотя в груди все клокотало от негодования. Он мог простить всякий промах подчиненного, допущенный по незнанию, неопытности, ругая только себя за то, что вовремя не помог солдату. Но халатность и лень истреблял беспощадно. А Поздняков страдал, по твердому убеждению прапорщика, именно этими пороками. Сейчас он забыл замерить уровень масла в своей машине, а его-то осталось совсем на донышке.

— Намаялся? Тяжко було, га? — участливо спросил Позднякова Песня. — А тягач — он железный, все выдержит. Что с ним сдеется? Верно говорю? Лень-матушка заела, га? А стыд твой где? Совесть?!

Песня стоял перед понурившимся солдатом, заложив руки за спину, сжимая их до боли, чувствуя, как приливает кровь к лицу и как начинают гореть шрамы.

Вечные истории с этим Поздняковым! Четыре месяца служит, и все время приходится его носом тыкать. У самого ни о чем заботы нет, лишь бы день до вечера прожить. Не доглядишь — жди неприятности. С прошлого выезда в пустыню (всего две недели назад!) его машину притащили на прицепе: ухитрился всю дорогу ехать на первой передаче — доконал тягач. Пришлось дневать и ночевать в автопарке, перебирая двигатель, потому что в любой момент могли начаться полковые учения. А ему как с гуся вода — опять чуть не преподнес аккордную работку. Непробиваемое безразличие!

— Интересуюсь, шо бы ты сказав, если бы тебе в столовой на завтрак порцию масла не дали? — Волнуясь, прапорщик, сам того не замечая, мешал русские и украинские слова, неправильно делал ударения. — Небось требовав бы: отдайте, шо мени положено, га?

Песня качнулся с пяток на носки, обратно, разжал руки за спиной. Терпению его пришел конец, он возвысил голос:

— Требовав бы! А машина — она бессловесная! Не могет она кричать. Она мовча загнется без этого масла! И будем мы с тобой знова в степу куковать, як тогда! А батарея без орудия останется: шо ворог не сможе, то ему Поздняков подаруе!

И тут последовала продолжительная тирада, в которой выплеснулась вся ярость прапорщика, его презрение к людям, которые народного добра не берегут, себя жалеючи, потому что лень раньше их на свет родилась.

Прапорщик Песня знал, что за эти слова может достаться ему самому, поэтому произнес их хоть и зло и с чувством, но не очень громко и внятно, доводя до Позднякова только основной смысл. Весь гнев его нашел в них выход, и сразу стало легче.

Однако Песню услышали. Майор Антоненко возмутился, что никто не одернул автотехника, и решил вмешаться сам. Отойдя в сторону, крикнул:

— Товарищ гвардии прапорщик, ко мне!

Песня повернул голову на короткой шее, кивнул. Он догадался, что взбучки но избежать, но торопиться не стал. Сначала завершил свою беседу:

— Шоб через минуту картэр до уровня залив! А ще таке побачу — пеняй тогда на себэ! Иди сполняй!

Поздняков послушно полез в кузов за канистрой с маслом, а Песня, немного косолапя, подошел к майору Антоненко и добродушно спросил:

— Звалы?

Лишь в эту минуту, когда прапорщик стоял перед ним, майор Антоненко заметил на его гимнастерке «Золотую Звезду» с серпом и молотом и от неожиданности на мгновение растерялся: «В самом деле, золотой народ у Савельева! И где только раздобыл этого героя? Теперь понятно, откуда такая независимость и такое потворство! Ну, у меня этот номер не пройдет!»

— Звалы? — добродушно и терпеливо переспросил Песня, давно привыкший к почтительному изумлению людей, впервые видевших его награду.

Его многие спрашивали, с какой стати он, Герой Социалистического Труда, вдруг пошел на сверхсрочную. Отвечал он обычно кратко: «Захотелось!» — и тоном, не допускающим дальнейших расспросов и рассуждений насчет того, где бы он принес больше пользы. Но осенью шестьдесят второго, когда начались кубинские события, он долго и обстоятельно доказывал райвоенкому, что «не могет сиять хлиб, когда такая кутерьма в мире творится».

Молчание нового командира давало надежду на снисхождение, и, ожидая его ответа, Песня рассчитывал, что все обойдется на этот раз.