Леонид Кокоулин - Колымский котлован. Из записок гидростроителя

Над угрюмым яром стоит серая угловатая гранитная глыба.

Затащили ее сюда тягачами, поставила в память о братьях Переваловых, Викторе и Афанасии…

Было это весной тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Бригада лэповцев рубила просеку в тайге, рыла котлованы, ставила опоры. Вышла к Нюе. И хотя лед уже подъели ручьи и солнце, он был еще крепок, — часть бригады легко перебралась на противоположный берег. Оставшиеся громоздили переходную высоковольтную опору.

В ночь ударила оттепель. Потоки с гор в какие-то часы взломали лед на Нюе, искрошили в месиво. Река вышла из берегов и стала черной под яром, а на стрежне кипела бурунами. Трубили лоси, и эхо вторило им.

Бригада, ожидая, когда притихнет первый напор шалого паводка, готовилась к переправе.

Но с той стороны реки кричали:

— Котлован затягивают плывуны!.. Последние сухари доедаем. Соли нет, табаку на пять закруток…

Затянет котлован — пропадет работа, и без табака ребятам тоскливо.

Решили переходить реку на плотах. День напролет вязали их, грузили балки, тракторы, такелаж, ставили на козлы весла. Верховодили всем братья Переваловы, бывшие плотогоны. Виктор — старший. Кряжистый, с большими узловатыми руками, прихрамывал: на фронте перебили левое бедро, но в движениях был так же легок, как и Афанасий, младший.

К ночи работу кончили, на рассвете должны были рубить чалки. Заснули. Не спала только Степанида, жена Виктора, — в бригаде все звали ее тетей Стешей. Женское дело известное: перемыла посуду, пеленки постирала, повесила сушить (с ними путешествовал сынишка, годовалый Андрейка). И вдруг за полночь будто кто по полотнищу палатки горящей головней — грянул гром, посыпался дождь, крупный, тяжелый, как горох. Тетя Стеша, боясь наступить на спящих, пробралась к выходу снять пеленки, и секундой позже за порогом послышался ее-отчаянный крик:

— Мужики! Плоты!..

По берегу в исподнем забегали люди. Разыгрался ветер. Река, осатанев, скакнув на полметра вверх, разворачивала плоты. Как нитки лопались специальные причальные тросы.

Тетя Стеша видела, как братья по грудь в воде пробрались к ближнему плоту, вскарабкались на бревна к кормовому веслу и навалились на него, но тут оборвалась последняя чалка — плот исчез во тьме. И только еще раз молния осветила его, когда в мареве брызг летел он на волне к яру…

Вот и взгромоздили лэповцы на круче гранитную глыбу — памятник братьям.

Но беда не ходит одна — полгода спустя погибла и тетя Стеша.

Бригада тогда перебиралась на новое место. Трактор тащил в гору балок-кухню, тетя Стеша готовила обед. И вот на самом подъеме лопнул новенький, только со склада, шкворень. В окне замелькали кусты, заплескался на плите суп. Заметалась Стеша, раскрыла дверь и выпрыгнула, да оступилась, скользнула в колею, и полоз надвинулся на нее…

Тетю Стешу положили на лафет подъемного механизма и отвезли к той же гранитной глыбе, на берег Нюи. Парни палили из ружей.

Приезжали из райисполкома, хотели увезти Андрейку в детский дом, но лэповцы не отдали его. По ночам стирали пеленки, купали малыша, кроили и шили, как могли, рубахи. Так и рос Андрей бригадным сыном.

У лэповцев появилась традиция: попал на берег Нюи — сними шапку, постой молча у серого камня, на котором нет надписи…

Утро на ЛЭП начинается с разбора портянок. Действует закон тайги: кто первый встал, того и сапоги.

В двадцатишестиместной палатке тридцать человек. Ставили вторую — все равно набиваются в одну. В тесноте, зато вместе. Толкаются, курят, травят байки, но о женщинах ни слова — святой уговор.

Каша уже на столе, дымит в чашках. Горки хлеба. Масло на тарелке. Селедка разделана прямо на доске.

Талип (монтажник, татарин) греет у печки Андрейкину одежду, ноет: «Не кочегары мы, ларга, и не плотники, ларга, и возражений ек, ек, ек». Он проталкивается к Андрейке, бросает ему рубашку, штаны.

— Скажи, Андрей, деду (дед — это я, Антон Дюжев), — не надо нам твой железо, давай рул, баранку, — и щурится на меня.

— Хорошо бы нам, дед, машину, — говорит Андрей. Надевает штаны с начесом, идет умываться. В углу под умывальником лед горкой, и Андрей никак не может установить перевернутый вверх дном ящик. Берет топор, рубит лед. Ставит ящик, залезает на него.

— Шары и шею мой, — предупреждает Талип.

— Шары?! Ну и насмешил, дядя Талип, — хохочет Андрей и сжимается в комочек: неохота мыть шею — холодная вода.

Когда все доедят, Андрей хлебом вымакает кашу из чашек, из кастрюли, хлеб соберет в таз и отнесет щенкам. Они уже подросли, валят Андрея на землю, лижут лицо.