Валерий Алексеев - Открытый урок (сборник)

На его столе лежал испещренный карандашными пометками мой отчет, автоматически перешедший, видимо, на уровень «докладной записки», потому что Иван Корнеевич, при всей его придирчивой симпатии к нашему отделу, не обязан был рассматривать рядовые отчеты о командировках каких-то там нестроевиков.

— Думаю, надо пускать пособие на ротатор, — твердо ответил я, — и набирать преподавателей.

— Вот как? — весело проговорил Дубинский, взъерошив свои волосы на затылке. — И что же это такое будет?

— Учебный центр.

— А может быть, факультет? Или уж прямо свой частный университет откроем? По старинке-матушке: с грифельными досками, цветными мелками, с деканатом, ректоратом. А то еще на глиняных табличках писать можно, как в шумерские времена.

— Дело в том, Иван Корнеевич… — начал я.

— Дело в том, Сергей Сергеевич, — перебил меня Дубинский, глядя мне в лицо, — дело в том, что вы так и не сумели осознать свое место в нашей организации. По-школярски мыслите, старомодненько, а век-то какой на дворе?

Я не счел возможным отвечать на эту риторику.

— Вы машины видели? — поинтересовался Дубинекий.

— Видел.

— Работают они? Учат? Я кивнул.

— Так что же вас испугало?

— Плохо учат, Иван Корнеевич.

— Ну и что? Сегодня плохо, завтра хорошо.

— Эти не будут. Принцип у них тупиковый. На один вопрос сочинять четыре ложных ответа — это только для автошкол годится. В языке этот принцип себя не оправдывает.

— Может быть, я и напрасно был так категоричен, но поневоле приходилось упрощать: все подробности были изложены в моем отчете. Но Дубинского такой ход беседы, видимо, устраивал. Заметно было, что «текущие дела» еще не успели его утомить.

— А не делаете ли вы, гуманитарии, культ из своего языка? — агрессивно спросил Дубинский. — Множественный выбор — это, конечно, далеко не самое изящное решение проблемы. Но вот математики в своих программах для обучающих машин охотно с этим принципом мирятся. Вы мне поясните, неучу, чем структура языка отличается от любой другой.

Я молчал. Объяснения были бы слишком громоздки, да и вряд ли ему нужны были мои объяснения.

— Вот я и говорю, — продолжал Дубинский, насладившись моим молчанием. — Не слишком ли вы со своим языком щепетильны? «Как хладный труп, гармонию разъять» не всякий, разумеется, решится. Но Моцарты у нас в науке вымирают, Сальери как тип оказался более жизнеспособным. У вас в лингвистике пока по-другому, вы все больше на языковое чутье ссылаетесь, но это только пока. Придут и к вам свои Сальери. Осмелюсь вам напомнить, что язык, который вы взялись раскадровывать, несколько отличается от языка Пушкина и Есенина. Он строже, точнее и как структура, я бы сказал, прочнее. Он выдержит испытание множественным выбором.

Мне нравилось разговаривать с этим дядечкой, честное слово: он не скучал у себя в кабинете и по возможности мешал скучать другим.

— Язык-то выдержит, Иван Корнеевич, — сказал я с жаром. — Обучаемый не выдержит, вот в чем беда. Допустим, мы предложим ему из ста тысяч фраз выбрать двадцать тысяч правильных, задача вполне посильная. Потом мы говорим ему: запомни эти двадцать тысяч, а остальные забудь. Вот тут-то и падает продуктивность. Вы пробовали когда-нибудь забыть о белом медведе?

Это было нахальство, конечно, но Дубинский не моргнул и глазом.

— Да, да, я понимаю, о чем вы говорите. Продолжайте, пожалуйста.

И, глядя в его немигающие голубые глаза, я вдруг подумал, что этот тучный человек, должно быть, здорово умеет нравиться женщинам. При всей сосредоточенности его взгляда была в нем отчетливая усмешка, не относящаяся, собственно, ни ко мне, ни к самому предмету разговора. Как будто Дубинский все время держал в голове какую-то мысль, которая очень его забавляла. Женщины любят тех, кто сам себя любит, это несправедливо, но факт. А Иван Корнеевич себя любил — или уж, во всяком случае, относился к себе с добродушным приятельским юмором.

— Так вот, — продолжал я, стараясь удержаться от ответной улыбки, — при этом начисто забывается процентов шестьдесят истинной информации. И шестьдесят процентов ложной. А остается дикая мешанина: на десять тысяч чистых кадров — сорок тысяч искаженных.

— Ну а живой преподаватель разве не выдает искаженной информации? — быстро спросил Дубинский.

— Ничтожные доли процента, — отпарировал я. — Опытный преподаватель никогда не повторит вслух ошибку студента, даже в крайнем раздражении. И уж тем более не напишет ее на доске.