Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Возложив на следственные власти разбор нечестного дела и распрощавшись с друзьями и недругами, Лукин вернулся в Москву. Директор теплоцентрали, прощаясь с отважным инспектором, сказал:

— Всем вы хороши, забываете только, что пятилетку выполнять — не орехи щелкать.

— А вы научитесь щелкать, не кусая людей, — ответил инспектор.

Наша встреча с Лукиным была трогательна. Он много рассказывал о минувших годах, стучал кулаками по столу, кого–то проклинал и называл друзей и недругов по фамилии, упуская из виду, что я слышу их впервые. Просидев три часа, он так и не спросил о моем здоровье и чем я был занят эти годы. Не то чтобы ему это было безразлично — он искренне меня любил и порадовался бы моим успехам, но его сердце, преисполненное печали и тревог, ничего больше не вмещало…

Лукин за эти годы почти не изменился. Он по–прежнему носил старомодного покроя толстовки, френч и пальто фасона реглан, которые не старились на нем. Голову его украшал темный берет, сдвинутый набок, придававший его маленькому росту и нескладной фигуре карикатурность, которую усиливал объемистый портфель, не умещавшийся под мышкой правой руки. С ним Лукин не расставался ни на минуту. Его содержимое: законодательные акты и приказы правительства, связанные с деятельностью санитарной инспекции, всегда могли понадобиться. В отдельной папке были вырезки из газет на самые различные темы: административные распоряжения, судебные отчеты, приказы о перемещении и увольнении нарушителей правил санитарной охраны. В нужных случаях бумаги извлекались на свет, чтобы служить напоминанием, а то и суровым предупреждением…

Не изменился и круг его интересов. Он мог подолгу рассказывать о хлебопекарнях, выпускающих недопеченный хлеб, об общественных уборных — рассадниках грязи и болезней и о нарушителях закона, повинных в этих грехах. Он был по–прежнему уверен, что будущее человечества — в руках санитарной инспекции и, когда люди поймут, что значат для человека незагрязненный воздух и чистая вода, наступит эра благополучия и долголетия…

Новым в поведении Лукина была странная подозрительность, которой он не скрывал, склонность видеть во всем тайную цель, за каждым намерением — нечто недоброе, противозаконное. У него появилась манера, лукаво усмехаясь, прикрывать один глаз и недоверчиво качать головою. Миновало то время, когда его простодушие служило на пользу врагам порядка. Его теперь не проведешь. Кто еще так знает человеческую натуру, как он! У него и собственных наблюдений, и примеров людской недобросовестности накопилось немало. Любители беззакония не смеют на глаза ему показаться.

Еще была новой его странная манера до всего дознаваться, нужное и ненужное выспрашивать до конца. Скажи ему, как и почему, еще и еще раз… Расспросы напоминали дознание следователя, исполненного рвения добраться до истины во что бы то ни стало…

— Ты слишком дотошный, — сказал я однажды ему, — всех допрашиваешь, никому не веришь, должно быть, не доверяешь и самому себе…

Он попробозал оправдаться, но вышло неубедительно, неудачно.

— В нашем деле иначе нельзя, — уверял он меня. — Вот тебе пример. Жильцы нового дома жалуются на тошноту, головную боль и раздражение в горле. Все это похоже на отравление. Но где корень зла и как его извлечь? Врачи прописывают лекарства, домоуправление сочувственно пожимает плечами, виноватых нет. Решать приходится санитарному инспектору. Изволь отвечать — на то тебя и поставили. Лазаешь по квартирам, чердакам, опрашиваешь кого попало, суешь всюду свой нос, а народ тем временем болеет. Начинаю каждые полчаса брать пробы воздуха и проверять их в лаборатории. Бросается мне в глаза, что в часы чистки котлов вредные газы в квартирах нарастают… Сунулся к истопникам — отрицают, ничего подобного. Толкаюсь по дому, расспрашиваю, сопоставляю и нахожу, что в квартирах, расположенных над котельным помещением, окиси углерода и сернистого газа больше, чем в дру–гих — в стороне от котельной. Как не быть дотошным и не дознаваться до конца…

Все эти странности беспокойной натуры Лукина не могли поколебать моей привязанности к нему. Я по–прежнему его любил и был рад его возвращению в Москву.

Много раз спрашивал я себя: что привлекает меня в этом упрямом и взбалмошном человеке? Неужели одни воспоминания детства, память о годах, проведенных на школьной скамье? Способно ли это согревать нас всю жизнь? Круг знаний моего друга и проблемы гигиены не занимали меня, ничем другим Лукин замечателен не был. Будущее нашей науки мы поникали по–разному, ни во вкусах, ни во взглядах на искусство и литературу не сходились. И характером, и привычками, и личными склонностями были слишком различны. Что же все–таки сближало нас?