Александр Поповский - Повесть о жизни и смерти

Удивительно, до чего наш ум изощрен, до чего изобретателен, когда ему противостоят наши чувства. Как мало значат для него сердце, душа, голос интуиции и могучий дар предков — инстинкты. Что этому непрошеному наставнику, придирчивому судье, до чаяний души! Он отравит наши дни бесплодной тревогой, недобрыми воспоминаниями и водворит в сердце разлад. Не силой трезвых убеждений одерживает он свои победы, а назойливым повтором истин, последовательных и безупречных, как судебный приговор. И в радостях, и в печалях, и днем, и среди ночи будут неистово звучать внушения рассудка… Вот и сейчас они уводят меня к печальным событиям, ставшим для меня источником страданий. Напрасны мои старания не думать о них — мой суровый судья не оставляет меня в покое…

Это случилось ранней весной в безоблачный теплый день. В том году как-то сразу отступили морозы, холодное солнце потеплело, и за окном лаборатории замелькали первые вестники весны — краснолобые коноплянки и нарядные овсянки. Мне тогда было не до птиц, и сияние солнца не радовало меня. Виной этому был сотрудник моей лаборатории, мой племянник Антон Семенович Лукин. Он опять куда-то пропал и с конца прошлой недели не показывался мне на глаза. Так бывало с ним не раз: не сказав ни слова, он вдруг исчезал и так же внезапно появлялся. Ничего с ним при этом не происходило, он не болел, не бражничал с друзьями; его неожиданно назначали то в одну, то в другую комиссию, включали в делегацию либо срочно направляли в распоряжение какого-то важного лица. Мне, заведующему лабораторией, об этих назначениях не сообщали, и узнавал я о них из приказа директора института, вывешенного у дверей канцелярии. На этот раз отсутствие Лукина затянулось, и никто толком не знал, куда он девался. Директор ушел в отпуск, не отметив в приказе, куда отбыл мой сотрудник и надолго ли.

Я узнал о возвращении Лукина с утра, когда из соседней комнаты донесся его голос, звонкий и скользкий, легко взвивающийся вверх и спадающий до шипения. Твердой и вместе с тем легкой походкой он приблизился ко мне, распространяя крепкий аромат духов и густой запах табака. На нем, как всегда, был тщательно выглаженный костюм кофейного цвета, яркий галстук, завязанный широким узлом, и университетский значок в петлице.

— Доброе утро, — с беззаботной улыбкой произнес он, учтиво пригнулся и пожал мне руку. — Что нового, как живете, Федор Иванович?

Не дожидаясь ответа, он направился к шкафу, вынул накрахмаленный халат, надел его и не спеша опустился на стул.

— Где ты был эти дни? — спросил я, с неприязнью оглядывая его бочкообразную грудь, широкие плечи спортсмена и длинные руки — истинное украшение землекопа. Мне были противны его пухлые розовые щеки — так и хотелось их отхлестать, и круто срезанный подбородок — наглядное свидетельство его безграничного упрямства и своеволия. Мой вопрос почему-то вызвал у него удивление. Он высоко вскинул плечи, и на его крупном лице отразилось неподдельное изумление.

— Неужели вы не читаете приказов? Там отчетливо сказано, что я направлен с группой ветеранов войны сопровождать делегацию итальянских товарищей. Мы побывали на Украине, на Северном Кавказе и в Поволжье… Чудесные ребята, мы коротко с ними сошлись и здорово повеселились.

Я знал, что за этим последует поток хвастливых признаний о потехах и забавах, столь близких его сердцу, о сомнительных развлечениях и, конечно, о победах за биллиардным столом. Чтобы не слышать всего этого, я коротко сказал:

— Ты будешь объясняться с отделом кадров и директором. Я тебя поддерживать не стану.

Он нетерпеливо прочесал рукой свою вьющуюся шевелюру, и между пальцами выпал русый локон, повис на лбу, и в голубых глазах вспыхнул вдохновенный огонек.

Меня покоробил его взгляд, я лучше других знал истоки этого вдохновения. Некогда возникшее как невинное притворство, оно с годами освоилось и утвердилось на лице как родимое пятно.

— Вы напрасно беспокоитесь, — примирительным топом проговорил он, — директор был поставлен в известность… Все произошло внезапно, и я не успел вас предупредить…

Я не стал ему отвечать. Мне надоели его бестолковые поездки, опротивел он сам, и я дал себе слово избавиться от него. Никогда еще это желание не было так сильно. Он должен уйти из лаборатории, прежде чем случится непоправимое. Мой нелюбимый помощник должен это наконец понять.