Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

— Чему тут удивляться, мы и сами обо всем этом лишь недавно узнали, — утешает сына отец.

— Я читаю им лекции, — продолжает Сергей, — обследую села, убеждаю, что рак не заразителен, не надо отделять больных. Прошу их не верить, что болезнь передается от родителей к детям, — напрасно. Они не доверяют нашим средствам лечения и не понимают, что мы потому так беспомощны, что они слишком поздно приходят к нам.

Он жалуется, а Якову Гавриловичу слышится: «Вот что ты сделал своим упрямством, — у тебя нет помощника, а у меня — своего пути».

Они опасались этого упрека, страшились вопроса, на который так трудно ответить.

В дверь постучались. В сопровождении фельдшера вошла немолодая женщина в большом ковровом платке, закрывающем лицо до самых глаз. Она осторожно прикрыла дверь, мягко ступая, приблизилась к столу и положила на краешек небольшой узелок.

— Это тебе, Сергей Иванович, — нараспев произнесла она, — кушай на здоровье. Спасибо посоветовал леггорнов разводить, засыпали яйцами, уема нет. Пеструх порешила, ни одной не оставила.

Фельдшер уже перехватил укоризненный взгляд врача и спешит оправдаться:

— Что с ней поделаешь, подай ей Сергея Ивановича, никого другого не признает. Знаете ведь Аришу, не первый раз встречаетесь. «Нет его, говорю, иди с богом». Гляжу, она к вам на квартиру направляется.

Фельдшер здоровается со Студенцовым, как со старым знакомым, и не забывает рассказать, что Сергей Иванович недавно лишь его вспоминал: «Что это, говорит, мой родитель не едет?»

Врач вымыл руки и, чтобы не обнаружить готовое прорваться чувство досады, смотрит куда–то в окно.

— Рассказывай, чем больна, — сердито спрашивает он.

Напоминание о болезни сразу изменяет ее облик: дочерна смуглое лицо выражает страдание, руки опускаются и повисают плетьми. Она обращается к фельдшеру и, словно не врач, а он задал ей этот вопрос, болезненным голосом говорит:

— Ты, Иван Иванович, знаешь, какой я была. Не хворала, была баба кровь с молоком… Доконала меня беда, до последнего извела.

Она облизывает губы и двумя пальцами вытирает их.

— Посмотрим, — останавливает ее врач, — какая там у тебя беда.

— Смотри, не смотри, — предупреждает его Ариша, — все одно. Беда — такое зелье, что и слепой его узнает. Доктор в городе сказал мне: ты поплакала, расстроилась, и у тебя нерв гуляет. Надо его просветить.

— И ты была на рентгене? Просвечивали тебя?

Она не слушает врача, сейчас ей важно самой поговорить.

— Так и страдаю. То ударит меня нерв в голову, то в сердце, спасенья нет. Если раскрыть мое нутро, то там зсе почернело.

Ей не удалось его обмануть, он догадался о том, что случилось, и строго спрашивает:

— Ты опять у сына была?

— Была, — с притворной печалью качает она головой, — там меня и скрутило. С невесткой опять не поладила, не выдержала я и говорю сыну: «Хоть ты и командир, и весь в медалях, а в доме своем не хозяин». Вступился за меня мой сокол: «Кто мать мою, говорит не любит, не уважает и меня. Нечего, жена, спорить, плачу тебе и детям алименты, а мать до могилы буду беречь».

Слова эти раздражают врача, он готов уже что–то резкое ей сказать, но в последнюю минуту сдерживается.

— Дам я ягненку хлебца крошку, — довольная тем, что ее не перебивают, продолжает Ариша, — он все руки мне оближет, дала я ей сына, да какого, а она нос дерет.

— Накрутила ты там, — укоризненно произнес Сергей, — не надо было тебя пускать туда. Сын твой здесь?

Строгий голос врача пугает ее. Она умолкает, не жалуется больше на болезнь и не хвастает победой над нелюбимой невесткой. Руки ее покорно легли на колени, прежней уверенности нет.

— Здесь. Не сегодня–завтра уедет.

— Пришли его ко мне.

Ариша пытается угадать, что он затеял, и испытующе смотрит на врача. Она облизывает губы и тут же их вытирает.

— Что, очень надо? Или только так? — не сводит она с врача испытующего взгляда. — Ладно, пришлю.

Расспросы окончились. Врач берется за трубку, Ариша стягивает платок с головы. У нее ослепительно белая шея, нисколько не смуглая, только часть лица, не прикрытая платком, опалена солнцем. Обожженные щеки и лоб кажутся словно личиной.

Яков Гаврилович успел о многом передумать. Не впервые он задает себе вопрос: откуда у Сергея это искусство так обходиться с больными? Он говорит их языком, думает и чувствует, как они, так ведет себя, словно пробыл среди них не два с лишним года, а десять лет. Откуда это умение открыто и прямо сближаться с людьми, вникать в их заботы и печали. Настаивая на своем, он не заслоняет собой других, не возвышает себя и все подчиняет их интересам. Так проникаться страданиями людей не всякому врачу под силу.