Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Временами ему хотелось ее прервать и решительно заявить, что она ошибается, ничего серьезного эти исследования не заключают, но, опасаясь огорчить этим Елену Петровну, он молчал. Когда доводы жены становились слишком убедительными, Андрей Ильич принуждал себя не слушать ее. Неприязнь к исследованиям подсказывала ему, что чувств этих следует опасаться, они могут усыпить его бдительность и примирить с делом, обреченным на неудачу.

Не всегда ему удавалось оставаться верным себе. Где–то краешком сознания он понимал, что предубеждение его заходит порой далеко. Не слишком ли резко осуждает он Студенцова? Эти сомнения возникали по различному поводу: на заседаниях общества хирургов, где стало обычным говорить о Якове Гавриловиче, обернувшись к нему с приятной улыбкой, на городских собраниях ученых или на партийных собраниях, когда речь заходила об отечественных талантах. Особенно трудно было ему, когда он убеждался, что к новому директору склоняют свои симпатии и некоторые прежние сотрудники покойного Крыжановского. Когда один из них назвал Якова Гавриловича прекрасным исследователем, а методы его гуманными, заслуживающими всяческого одобрения, — Андрею Ильичу стало не по себе. Он много передумал в тот день и впервые упрекнул себя в недобром чувстве к Студенцову. «Этого следовало ожидать, — сказал себе тогда Андрей Ильич, — людям, лишенным собственных идей и интересов, вынужденным изо дня в день делать своими руками не свое дело, ничего другого не остается». Он решил впредь быть объективным к Студенцову, а сегодня опять не сдержался, сказал много лишнего о нем.

«Неужели я в самом деле завидую ему, — краснея от стыда при одной мысли об этом, думал Андрей Ильич. — Нехорошо, недостойно, — осуждал он себя, словно упреки Елены Петровны одним тем, что были произнесены, уже не нуждаются в доказательствах. Он взглянул на раскрасневшееся и оттого еще более похо–рошевшее лицо Елены Петровны и почувствовал, что обвинение не может быть опровергнуто: и убежденность жены и искренность ее голоса свидетельствовали против него.

Андрей Ильич ощутил прилив боли и стыда. Ему казалось, что, едва он поднимет глаза на жену, она в них прочтет все то скверное, чему он сам так не рад, — и отвернулся…

Ему не удалось ее обмануть. Разглядела ли она на его лице или чисто женским чутьем угадала происшедшую в нем перемену, Елена Петровна в свою очередь отвернулась и стала пристально рассматривать свою косынку, особенно близко пригибаясь к ней, когда глаза ее туманили слезы.

— Ты, конечно, права, — после долгого молчания произнес он, — тут большая доля моей вины. — Он загляделся на заходящее солнце, отмечавшее алыми полосами свой путь к закату, и с грустью добавил: — Все оттого, что так нескладно сложилась моя жизнь.

Она взяла его руку, похолодевшую от волнений, и мягко потрепала ее. Светло–голубые глаза ее просили не продолжать, и нельзя было им не уступить.

«Ладно, не буду, — говорил его взволнованный взгляд, — но ведь мне от того легче не станет».

Она отняла руки, сложила их на борт и склонилась к мужу с выражением готовности слушать.

Елена Петровна отлично знала, чего так не хватает ее мужу. Андрея Ильича раздирали два, казалось, противоположных влечения: повседневно облегчать страдания людей, быть практикующим врачом — и посвятить себя теоретическим исследованиям. В юности он завидовал Листеру, Мечникову, Пастеру, послужившим своими открытиями человечеству, и мечтал быть лечащим врачом.

Влияние Крыжановского, а затем война сделали его хирургом. Он немало потрудился для своих раненых и больных, и работа приносила ему удовлетворение. Прошли годы, и его потянуло на поиски нового. Чего именно, он и сам не мог бы сказать. «У меня неспокойная душа, — говорил Андрей Ильич своим друзьям, — то, что я узнал, уже не радует меня. Лишь та загадка для меня хороша, которую я еще не разгадал».

Он продолжал заниматься хирургией и мечтать о лабораторной работе. Неудовлетворенность и тоска подтачивали его веру в собственные силы, он стал считать себя человеком недостаточно устойчивым, мечущимся из крайности в крайность. Все чаще приходил ему на память отец–старик, доживающий свой век в небольшом городе. Сколько мужества и сил было у этого человека, как мало он, Андрей Ильич, похож на него!..

Случилось врачу Илье Степановичу Сорокину, состоявшему на государственной службе, быть вызванным в тюрьму для присутствия при исполнении приговора розгами. «Что вас вынудило избить урядника?» — спросил он осужденного крестьянина. Тот обнажил тело и показал исполосованные розгами спину и ягодицы: «Старость не уважил, — сказал старик, — вон как разрисовал». Теперь ему снова предстояло пережить свое унижение. Потрясенный врач отказался присутствовать при наказании, подал в отставку и выступил в газете с резкой статьей. «Всю жизнь, — писал он, — я помогал больным, вы же вызываете меня, чтобы я помог вам при порке искалечить человека. Для этого я должен приводить истязаемого в чувство, точно исчислить силы осужденного, чтобы вы, наказывающие, случайно не засекли его до смерти и не понесли наказания». «Сколько решимости, — восхищался Андрей Ильич, — почему ее нет у меня?»