Александр Поповский - Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов

Некоторое время длилось молчание. Лукин смотрел на дома, заглядывал в открытые ворота, и трудно было решить, думает ли он о нашем разговоре, или голова его занята другим. Сомнения рассеялись, когда мой друг отвел глаза от группы домов, расположенных полукругом на перекрестке, и задумчиво сказал:

— Эти здания задерживают движение воздуха, он застаивается во дворах, как и в узких улицах и переулках… — Последовало короткое молчание, и голос зазвучал менее твердо. — Возможно, ты и прав — надо следовать туда, куда зовет тебя сердце. Попробуй убедить такого упрямца, как Антон… Не понимают они нас, рядом живут, а души нашей не разумеют…

Мне стало жаль Лукина и не хватило решимости к его огорчениям прибавить новые.

— Теперь говори ты, — предложил он, — послушаем.

— Да, да, у меня было к тебе дело, — сказал я ему, — но я передумал… В другой раз поговорим.

Случайно ли это вышло, или Антон умышленно приурочил свою поездку ко времени наших опытов, но долгожданную пересадку головы щенка с двумя передними лапами мы осуществили в отсутствие Антона. Операция прошла хорошо, щенок после наркоза проснулся одновременно с собакой. Он живо откликался на то, что происходило вокруг него, и смотрел на нас спокойными, осмысленными глазами, жадно лакал молоко и воду, а при виде блюдца заранее облизывался. Когда у собаки повышалась температура, щенок, высунув язык, часто дышал. Связанные общей кровеносной и нервной системой, они как бы составляли сдвоенный организм и в то же время вели себя каждый сообразно своему возрасту и типу. Игривый щенок непрочь был ухватить ученого за палец, когда с ним играли, а разозлившись, больно укусить. Он также покусывал ухо собаки, когда неудобное положение причиняло ему боль. Старая собака сохраняла спокойствие, тогда как щенок не уставал двигать лапами порой с быстротой, напоминающей бег.

Когда Антон увидел на шее собаки голову щенка, он вначале усмехнулся, назвал собаку двуглавой гидрой, подразнил щенка и, не поздравляя нас с успехом, спросил:

— А что дальше, Федор Иванович? Опять какая–нибудь блажь или сердцами займемся?

С того памятного дня, когда Бурсов чуть не набросился на Антона и внутренний голос призвал меня к сдержанности, я не мог уже с Антоном иначе говорить, как с кажущимся спокойствием и даже некоторым безразличием.

— Дел много, — сказал я, — хватит на долгую жизнь. — Я подумал, что перечисление этих дел будет особенно неприятно Антону, и продолжал: — Надеемся пересаживать почки, подшивали их и до нас животным и людям, но ненадолго… Попробуем сделать лучше, может быть, удастся. Хорошо бы и легкие отдельными долями или целиком прочно пришить, чтобы нас потом не бранили. — Я видел, как Антон менялся в лице, и втайне надеялся довести его до бешенства. — Затем последует наступление на атеросклероз… Болезнь, как тебе известно, чаще всего поражает начальную часть коронарной артерии, питающей сердечную мышцу. На коротеньком участке в два–три сантиметра сужается просвет сосуда, и в результате — сердечные боли, инфаркт сердца и паралич. Мы когда–то удачно с этим справлялись — вызывали у собаки сужение сосуда и вшивали идущую рядом с сердцем артерию в коронарный сосуд ниже места его сужения… Проделаем несколько опытов, авось и хирурги обратят на это внимание…

Антон был спокоен, он даже не грыз ногтей, уравновешенный взгляд выражал удовлетворение. Можно было подумать, что я на сей раз ему угодил. Он покружился по комнате и с видом человека, не знающего разочарования, сказал:

— Работы действительно на целую жизнь, на все дни и ночи без перерыва, а когда мы будем жить? Наслаждаться выпавшим на нашу долю счастьем? Вы напоминаете мне отца. Он глубоко уверен, что день и ночь надрываться за работой, разоблачать, привлекать и одерживать победы в камере народного суда — неповторимое счастье.

Я не терял надежды досадить ему и задал вопрос, над которым он вряд ли когда–нибудь задумывался:

— У тебя, конечно, свое представление о счастье?

— Да, свое, — с непререкаемой уверенностью произнес он.

— Расскажи.

Он поверил, что я задал этот вопрос всерьез, и недолго думая выпалил:

— Жить — значит наслаждаться. Там, где нет наслаждения, нет и жизни.

Мой ответ крайне его удивил:

— Так вот, и я так думаю. Все, что не приносит мне удовольствия, я отвергаю. Теперь договоримся, что следует понимать под «наслаждением». Я, например, признаю то из них, которое никогда не приедается, всегда желанно и обостряет наши чувства для последующих радостей. Уж так построен человек — либо он свои чувства обостряет, либо притупляет, третьего не дано.