Владимир Муссалитин - Восемнадцатый скорый

— И у тебя все будет хорошо! — уверял ее Миша-таксист. — Вот увидишь. А договор наш, учти, остается в силе.

Миша, как всегда, балагурил, но после его прихода на душе у Антонины стало легче. И, проводив Мишу, еще раз критически осмотрела себя в зеркало и решила, что и впрямь не все еще потеряно.

Надо жить, несмотря ни на что. Она любила и любит. И пусть он забыл о ней, но что из того, она была счастлива и этих счастливых часов у нее никому не отнять. Они будут жить в ней до последнего дня. Ей пока что ни от кого не приходилось слышать о счастливой любви. Так что ее история не исключение из общего правила, а, скорее, подтверждение его. Что же в таком случае сетовать на судьбу?

После каникул они вновь вернулись к прежним занятиям по аэродинамике; теории полета, к тренировкам на тренажерах в классных комнатах. Преподаватели, как думалось Алексею, стали требовательнее к ним, курсантам. И строгость преподавателей, летчиков-инструкторов была вполне объяснима — шел четвертый год их обучения, они приблизились к тому рубежу, когда становится ясно — состоялся летчик или нет. Каждая оценка сейчас имела особое значение, потому с таким усердием они штудировали курс наук.

— Каждая ваша тройка на земле, — наставлял Васютин, — это верная двойка в воздухе. А что такое двойка в воздухе — вам известно.

Летающие на сверхзвуке, ведущие на сумасшедших скоростях воздушные бои, с той лишь разницей, что пойманный на прицел самолет «противника» прошивался не огневой очередью, а лентой фотопулемета, они хорошо знали, что оценки за теорию и практические навыки, разумеется, не могут уберечь их от возможных неприятностей в воздухе, как, например, срыва в штопор или отказа двигателя, но знания помогут найти единственно правильный выход из той аварийной ситуации, от которой никто сидящий в этих стремительных, начиненных электроникой, всевидящими, разумными приборами, машинах не застрахован.

Училище готовило не просто пилотов, а пилотов с инженерными знаниями, для которых сложный сверхзвуковой истребитель — это, казалось бы, фантастическое творение, чем-то схожее с живым человеческим организмом, как и он, перевитое различными сосудами и артериями разной толщины и разной окраски, не было тайной за семью печатями. Ошеломленные в первые дни знакомства с этими, словно бы из надреального мира машинами, рожденными к жизни безумным, безудержным полетом человеческой фантазии, они удивительно быстро (что значит век НТР) свыклись с ними, обживали их, становились с ними накоротке, полагая, что иначе и быть не могло.

Общение с такими умными машинами, которые, кажется, зависят от воли и разума человека и в то же время как бы живут своей самостоятельной, подчиненной особым законам аэродинамики жизнью, не могло не сказаться на характерах людей, приставленных к этим машинам. Вдыхая в них живое, человеческое тепло, делая их послушными, исполнительными, они в этих кусках металла оставляли частицу самих себя. Эмоции, предназначенные любимым, они отдавали машинам. В их сухости, сдержанности было немало такого, что позволяло зачислить их в разряд рационалистов. Но это, пожалуй, было бы преждевременно и не совсем оправданно. Им, детям XX века, несущимся на огромных скоростях, не были чужды чувства, знакомые далеким предшественникам. Они хотели любить и быть любимы…

Как бы ни были насыщены всевозможными заботами курсантские будни, Алексей неотступно думал об Антонине. Непонятным, тревожащим душу было ее затянувшееся молчание. Ну что с ней там могло произойти? Три письма из полка, два из дома, от матери, у которой он провел каникулы, пять писем по возвращении в училище, и ни ответа, ни привета. Старался найти оправдывающие ее поведение мотивы и не мог. Молчание Антонины больно задевало его самолюбие. «Или она успела найти себе другого?» — ревнуя и сердясь, думал Алексей.

Он твердо решил, воспользовавшись недолгими Октябрьскими праздниками, своим льготным курсантским билетом, смотаться самолетом хотя бы на денек к ней. Он не знал, насколько осуществимо на деле задуманное им, но надеялся, что, заручившись поддержкой Якушева, сможет уговорить капитана Васютина, который вновь был к нему благосклонен, отпустить его на пару дней. Но до праздников ждать нужно было без малого месяц. А он, терзаемый разными навязчивыми идеями, терпеть уже не мог. Вся надежда была на ее поезд. В дни своих увольнений, в надежде увидеть ее, он торопился к восемнадцатому скорому, обегал состав, но ни ее, ни старой полной проводницы Блиновой, у которой он мог что-то узнать об Антонине, ни разу не видел. Видимо, это была иная бригада. И в последующие свои приходы на вокзал к восемнадцатому скорому он при всей своей цепкой памяти, острой наблюдательности не встретил во всем составе ни одного знакомого лица. У него начало создаваться мнение, что каждую поездку бригады обновляются заново. Он, конечно, понимал, что это не так, знал, что в каждом вагоне едут двое проводников и дежурство у них попеременно, и уже хотя бы поэтому он не может видеть одни и те же лица, но все же столь долгое отсутствие Антонины казалось ему странным. Или ей снова приходится, как тогда, за какую-то новую провинность отбывать очередное наказание — снаряжая или охраняя в дальнем тупике вагоны? Так ли, нет, это он, конечно, мог узнать бы у Блиновой, но не было и этой спокойной и рассудительной — такой показалась она ему — женщины. Исчезновение ее тоже казалось ему по меньшей мере загадочным. Подходить же к неизвестным людям, которые, по всей видимости, могли знать Антонину, и наводить у них справки о ней казалось ему в чем-то оскорбительным. Если не отвечает, значит, не считает нужным. Не хватало еще, чтобы кто-то, посмеиваясь, рассказывал потом ей, как он носился взад-вперед по перрону. Нет, он никому не доставит удовольствия слушанием подобного рассказа.