Владимир Лиходеев - Сначала было слово

— Речь идет обо мне?

— Да! О вас! — ничуть не смутился Карасев.

— Петр! — вскочил Голубев, — скажи им!

— Я только что видел жандармского ротмистра, — миролюбиво улыбнулся Петр Григорьевич, — надо полагать, ваш спор доставил бы ему удовольствие.

— Он так откровенен с вами? — злорадным высоким голосом спросил белобрысый.

Петр Григорьевич не ответил, сел на лавку:

— Жарко тут у вас, однако…

— Только не вздумайте превращать все в фарс! — предупредил телеграфист. — Я не сомневаюсь, что вы остроумны, но остроумие и правота — разные вещи!

— Вы, разумеется, предпочитаете быть не столько остроумным, сколько правым? — все так же миролюбиво спросил Петр Григорьевич. — Но если вы правы — зачем вы так кричите? Позволите курить, господа?

— Я думаю, из нашего спора уже ничего не получится, — недовольно сказал Карасев.

— А я сегодня весь день не курил, — ответил на это Петр Григорьевич. — Приятно, знаете, выкурить сигару… Вы служите на телеграфе?

— Какое это имеет значение? — несколько сбавил голос белобрысый, — во всяком случае, вашему ротмистру это известно.

Он нехотя встал и поднес Петру Григорьевичу спичку, как бы извиняясь за дерзость.

— Благодарствуйте, — кивнул Петр Григорьевич. — Извините мое любопытство… Здесь какой-то господин посылал телеграмму в Сенат… Так получил ли он ответ?

— Какую еще телеграмму? — досадливо спросил телеграфист, поднеся неохотно горящую спичку.

— Такую, что ему возка не дают, — пыхнул дымом Петр Григорьевич.

— Да такие телеграммы я передаю постоянно, — выпрямился телеграфист и сунул погасшую спичку в коробку. — Причем тут телеграммы…

— Забавно… Наблюдаете ли вы несуразности бытия, господа? Как вы мыслите революцию в стране, где возок добывают через правительствующий Сенат? Об этом Гоголь написал значительно лучше, чем Гегель… Извините за скверный каламбур…

Тон его, миролюбивый, стариковский, домашний, странным образом притишил бушевавшие только что страсти. Телеграфист, однако, все еще горел. Он немного подумал и сказал почти вежливо:

— Вы должны понять, господин Заичневский, что авторитеты не могут сдерживать нас и не должны…

— Разумеется, — кивнул Петр Григорьевич. — Когда-то очень давно, когда вас еще на свете не было, я замахивался и на самого Герцена…

Костистое, жесткое лицо телеграфиста потеплело, глаза обрели какой-то детский интерес. Он еще топорщился, но Петр Григорьевич отметил с удовлетворением, что мальчик вовсе не зол, а даже добр и совсем не глуп.

Но Карасев не сдавался:

— Вот вы сами и дайте аттестацию своим словам. Что значит — вас еще на свете не было? Это же несерьезно! В этом присутствует оскорбительная предвзятость!

Пепел, накопившийся на сигаре, был сер и тяжел. Петр Григорьевич осторожно протянул руку к глиняной чашке, заменявшей пепельницу, стряхнул:

— Старики уже были молодыми, а молодые еще не были стариками… Это очень существенно…

Голубев оживился с приходом Петра Григорьевича.

— Почему мы прежде всего отыскиваем друг в друге неконсеквентность?

— Никакой неконсеквентности в русском бланкизме мы не видим, — отбрил Карасев. — А вот ты, дядя Сеня (все-таки перешел на ты!), именно сейчас считаешь возможным увлекаться тем, что ткачевцы, бланкисты писали еще в своей «Молодой России»! Кстати сказать, списанной с «Молодой Италии» Маццини! Ты помнишь Маццини? Не помнишь! И никто его не помнит! Ора э семпре! [3] Теперь и всегда. Лозунг итальянских революционеров 30-х годов XIX века. Ну и что? Что именно — ора э семпре?

Карасев посмотрел на Петра Григорьевича с вызовом.

Петр Григорьевич не ответил. Карасев говорил обидно.

«Молодую Россию» писал он, Петр Заичневский, а никакой не Ткачев и не Бланки. Он не знал тогда ни Ткачева, ни Бланки. И ничего худого не видит в том, что почитал Мадзини (Мадзини, черт побери, а не Маццини!). Ему помогал Ваничка Гольц, прекрасный поэт, великая чистая душа. Так неужели его, Петра Заичневского, подобно Аристотелю, нужно загнать в Дантов ад только за то, что родился он до истинной веры?

Он начал миролюбиво, пренебрегая обидою:

— Мы с вами, то есть ля буржуази детрэ [4] Образованные горожане (франц.). , что ли… как теперь стали называть нас — интеллигенты, прежде всего отыскиваем друг в друге пороки, грехи… Изобличаем друг друга подозрительно, непримиримо и беспощадно… Мы не умеем объединяться…

— Да как же объединяться? — нетерпеливо перебил Карасев, но Петр Григорьевич сказал: