Вильям Гиллер - Вам доверяются люди

— Я люблю знать, с кем имею дело, — резковато ответил Степняк.

Лифт спустился.

— Теперь поезжайте вы, — сказал, выходя, Витенька. — Девочки пока там разбирают, а потом прибегут сюда грузить.

Ступина вдруг загорелась:

— А давайте все-таки нагрузим еще раз…

— Нет, нет, сейчас и принимать некому, — Витенька вежливо посторонился. — Входите.

— Поехали, — сказал Степняк, думая, что эта самоуверенная девчонка, должно быть, вовсе не плохой человек.

Они уже захлопнули металлическую дверцу подъемника, когда донесся чей-то требовательный возглас:

— Погодите!

— Ну, что там? — Степняк недовольно поглядел сквозь узорное переплетение металла.

Рыбаш с большими и, очевидно, тяжелыми свертками, шумно дыша, почти бежал по вестибюлю.

— Прямо с выставки! — возбужденно объяснил он, влезая в кабину. — Львовский сейчас получает все оборудование для операционной. Первый сорт — экстра! А я схватил инструментарий…

Он увидел Ступину и перебил самого себя:

— Нашего полку прибыло?

— Чьего нашего? — тихо повторила Ступина.

Рыбаш, не отвечая, пристально, смеющимися глазами смотрел на нее. Розовея, она по-детски приложила ладони к щекам и, спохватившись, тотчас опустила руки.

Гонтарь нервно кашлянул. Степняк обернулся и увидел, что Рыбаш с серьезным видом и смеющимися глазами все смотрит в лицо Марлены.

Никто больше не произнес ни слова, пока лифт медленно и плавно поднимался вверх.

Потом все они ощутили еле уловимый толчок, и кабина остановилась.

Как ни странно, а старшую операционную сестру для новой больницы раздобыла Надя. Это было тем более удивительно, что Надя последнее время старательно подчеркивала полнейшее равнодушие к деловым заботам и огорчениям мужа. «Не было у бабы хлопот, купила баба порося…» — лениво прерывала она попытки Степняка рассказать о своих затруднениях или, едва сдерживая зевоту, роняла: «По-нят-но!»

Но тем не менее именно она во время завтрака, за три дня до назначенного срока открытия больницы, как бы мимоходом сказала Илье Васильевичу:

— Сегодня в десять утра к тебе в больницу придет Мария Александровна.

— Мария Александровна? Кто это? — рассеянно спросил Степняк.

— Кто такая Мария Александровна? Ты забыл Машеньку Гурьеву?!

Степняк хлопнул себя ладонью по лбу:

— Надо же — Мария Александровна!

В госпитале она для всех была просто Машенькой, а за глаза ее называли Мышка. Она действительно была тихая, как мышка. Легкая, неслышная походка. Точные и быстрые движения. Аккуратность, доходящая до педантизма.

Степняк силился вспомнить, что еще он знает о Машеньке Гурьевой. В памяти всплывало ритмичное мельканье ее рук, неутомимо подающих зажимы, ножницы, корнцанги, кохеры, цапки, кетгут. Потом те же руки, пересчитывающие весь инструмент. И еще раз руки, ловко, почти неуловимым движением скатывающие бинт или вооруженные пинцетом, отделяющие одну от другой марлевые, примятые в стерилизации салфетки. Да, отличная, первоклассная операционная сестра. А ведь и она, собственно, была из пичужек, которых в госпитале, как теперь в больнице, называли «детский сад». Пожалуй, когда она впервые появилась в операционной, ей было не больше восемнадцати. Значит, теперь лет тридцать пять — тридцать семь…

Ох, как же он растерял всех фронтовых товарищей! Не мудрено, конечно: сперва работа в Германии, потом два года в Калининграде. И только затем этот подмосковный госпиталь, больше напоминающий санаторий, чем больницу. Да он и Надю-то едва не потерял за эти годы разлук и коротких, мимолетных наездов сюда, в Москву, в дом Варвары Семеновны — самой нетребовательной тещи, как он называл ее. Считается, что уже девять лет, как этот дом стал и его собственным домом. Девять лет, с пятидесятого года, он прописан здесь, и как бы поздно ни задержался на работе, а ночевать неизменно является сюда. Конечно, времени всегда не хватало, и всегда Надя обижалась на это, но почему же все-таки не разыскал он никого за эти девять лет — ни Львовского, ни Задорожного, ни Машеньки Гурьевой? Неужели и впрямь так очерствел или, чего доброго, зазнался к старости?

Степняк сидит в кухоньке, прихлебывает кофе из толстой белой фаянсовой кружки и пристально смотрит на голубые зубчики огня газовой плиты. Все четыре конфорки горят ровно и бесшумно.