Ахмедхан Абу-Бакар - Рассказы советских писателей

— Вот дают хохлы! — восхищенно сказал жениху парень, приехавший вместе с ним на «Волге». Громко сказал, надеясь, должно быть, что его за песней не услышат. Однако Федор Безверхий, сидевший неподалеку за семейным столом, все-таки услышал, прищурил острые глаза и спросил:

— А вы сами, извините, откуда будете?

— О, я, папаша, издалека, — снисходительно ответил молодой человек. — Я из Винницы. То есть родители оттуда. А я коренной донбассовец.

— А-а, это далеко, — согласился Федор. — Это у вас, в Виннице, говорят, «рабый» вместо «рябый»?..

— Когда-то говорили, а сейчас — нет.

— Ну, тогда давайте выпьем за ваши края, — осклабился Федор. — По полному, чтоб дома не журились, как говорится.

Выпил, утерся платком и крикнул певцам:

— А чего это мы такую грустную завели? Разве веселее нет для такого дня?

— Ну, давайте «з сиром пироги…» Давайте?

Но тут снова поднялся дед Лавро и сказал:

— Кхи, эту песню на моей памяти никто у нас никогда не пел. И не нужно. Потому что, если б казаки бились за девчинонёк и пироги, так мы уже были бы турками. Пусть лучше музыканты играют, а то зачем же их позвали…

— Мне — мою, хлопцы, — выбрался из-за стола Лука Илькович Власенко, бывший кавалерист и ротный повар, а теперь сторож при сельмаге. Всю свою жизнь, и довоенную и послевоенную, Лука Илькович танцевал на гульбищах только «барыню». «Барыней» его и прозвали, а свой рассказ о прошлом он начинал так: «Когда служил я в кавалерии, то шашка у меня была длинная и на колесике…»

— Грей, Мишка, бубен, — распорядился Иванушка-скрипаль.

Мишка-бубнист поджег клочок газеты, немного подержал под пламенем свой самодельный инструмент из собачьей кожи — и бубен загудел, как колокол, Иванушка прижал скрипку подбородком к плечу, поднял смычок, Василь-сопилкар послюнил языком мундштук сопилки. Шурко-баянист взял аккорд, а Лука Илькович стал в свою любимую позицию: положил ладонь правой руки на затылок, левой подбоченился и выставил вперед укороченную раненую ногу. Потом сплюнул сквозь зубы и сказал:

— Ну?!

Иванушка коротко взмахнул смычком — и баянист медленно, чеканя каждый такт, на одних басах заиграл выход. К басам незаметно подкралась скрипка и, сладенько вскрикивая, как лукавая молодица, пошла с ними в паре, за нею ручейком влилась в мелодию и сопилка, только бубен молчал, выжидая удобного случая…

Лука Илькович крадучись пошел по кругу, припадая на левую раненую ногу, а правую выбрасывая перед собой ровно, как аист, — глаза прищурены, короткие седые усы встопорщены, — подпирал верхнюю губу нижней, представляя капризницу-барыню. А Мишка-бубнист, будто насмехаясь над той великой пани, скривил набок большой рот и приговаривал в такт музыке:

— Их-их, и-хи-хих, — залились смехом медные погремушки на бубне и сразу умолкли.

захохотал бубен.

И мгновенно мелодия закружилась, словно вихрь.

— А давай-давай-давай! — не своим голосом завопил Мишка, краснея и выпучивая глаза. — Гоц-ца! Га-ца-ца!..

Лука Илькович и сам что-то выкрикивал, молол ногами пыль, взмахивал руками, как ветряк крыльями на сильном ветру, выгибал тело и туда и сюда и так и сяк, и казалось, не танцует он, а кувырком ходит… Потом цоп — стал как вкопанный, и все, даже те, которые видели старого в танце не раз и не два, подумали: все, устал, конец. А Лука Илькович, выждав нужный такт, пустился вдруг снова, с такой яростью шлепая себя ладонями по икрам, бедрам, груди, по шее и подошвам, что уже и музыки не было слышно, а только одни хлопки. («После каждой «барыни», — жаловался не раз Лука Илькович дядькам, — у меня все тело в синяках, и ладони, и пальцы — чарки не удержишь. Тьфу!»)

— Ну, дают! — выкрикивал сквозь смех «коренной донбассовец» и толкал жениха под бок.

Тот тоже смеялся — уже не скупо, искренне, и оказалось, что смех у него тихий, мягкий, как у восторженного парнишки, а зубы ровные и белые. Он обнимал Катрю за талию, чувствовал под пальцами ее остренький твердый живот, и приятная теплая волна отцовской радости омывала его.

— Выпьем, Катюша? Вдвоем. Выпьем за… — сказал тихо.

Она догадалась, за кого, опустила глаза и снова подняла их на него — грустные, прекрасные, влюбленные до самозабвения, и кивнула: