Ахмедхан Абу-Бакар - Рассказы советских писателей

Ночью в своей каморке, ворочаясь и кашляя на жесткой неудобной постели, Невеста Моря все еще додумывала свой разговор с названной сестрою. На земле так прозрачно, так далеко видно, и людям легко найти друг друга, увидеть и полюбить. Но прозрачность эта обманчива. На дне моря всегда темно, хотя морская вода тоже прозрачна, потому что туда не проходит яркий свет дневного неба. Любовь насылается на людей властью этого неба, а расплачивается за нее сам человек — тревогами, болью и смертью. Что ж, это достаточная цена за любовь, так пусть она свершится за эту цену. И придя к такой мысли, старая женщина успокоилась, зевнула и спокойно заснула до утра.

А вскоре подошел к ней на улице немой человек, прозванный Высоким Немым за свой рост, и протянул бумажку, на которой что-то было написано.

Этот человек был привезен родственниками из Кореи после войны, которая произошла там. Родственники рассказывали, что на войне человек получил тяжелую травму, от которой и онемел. От контузии разум человека помутился. С тех пор он лепетал, разучившись говорить, а в поведении допускал всякие причуды. Так, он всегда носил при себе бумажки и, выбрав кого-нибудь из встречных, подходил и совал тому под нос записку. На ней бывало написано рукою что-нибудь всегда бессмысленное и вздорное: «внутри уха» — «на клич всех вождей» — «треска пополам»… Непонятно было, чего же Высокий Немой хотел добиться этим: то ли похвастать своим почерком, говорили, что он когда-то был отменный каллиграф, то ли просто показать, что тоже человек вполне образованный и непростой. Глядел он при этом на читающего его бумажку пронзительным, требовательным взглядом, сведя в узкую полоску губы.

На бумажке, поданной им Невесте Моря, было ровными буквами выведено два слова: «ТОМИКО УБИЛА».

— Нелепый человек! Странный человек! — воскликнула Невеста Моря, отталкивая руку с запиской. — Зачем ты мне показываешь такие вещи? Прочь от меня, нелепый человек.

Видимо, все еще метался по городу темный слушок, проникая в узкие дворы перед старыми бараками, в чуланчики сарайных пристроек, куда проведены лампочки на голых патронах. Видимо, со временем не ослабевал жесткий шелест молвы. Она дошла и до отца: что Томико погубила сестру Эйти — тайно проникла в дом и опоила больную маковым отваром…

Однажды муж вошел в сарай, когда Невеста Моря уже легла в постель, Дети тоже давно улеглись, угомонились, молодые ушли в кино, было тихо в доме.

— Если вы уснули, то проснитесь, нужно поговорить, — глухо произнес муж, возвышаясь в дверях, подпирая головою притолоку.

— Нет, я не сплю, — отозвалась Невеста Моря и привстала.

Седая прядь в волосах мужа красиво серебрилась в полутьме. Старая женщина замерла, глядя на эту светящуюся прядь.

— Скажите мне, правда ли то немыслимое, что говорят люди о наших детях? — спросил муж, и в суровом голосе его слышались растерянность и боль.

— Правда ли? О чем вы? — тихо произнесла жена. Но она уже поняла, о чем он: безъязыкий дурак один в городе, а злых людей гораздо больше.

— Если это правда, то нет ничего страшнее на свете, чем наши дети… Лучше бы мне вовсе не возвращаться из тюрьмы, а вам не надо было рожать их на свет.

И с этим он вышел, оставил ее одну, и Невеста Моря поняла, что отныне не о чем им будет говорить друг с другом. Она не верила, что Томико совершила страшное дело, но знала, что женское сердце, в котором, как в могиле, похоронена убитая любовь, всегда пребывает вблизи ожесточения и тьмы.

Всю ночь она не спала; слышала, как вернулись дети из кино; смеялся тонким голосом Коля, и что-то притворно-сердитое говорила ему жена; резко и коротко рассмеялась несчастная Томико… Затем, далеко уже за полночь, чего-то испугалась и долго заливалась дворовая собака, трусливо потявкивала и грозно, подбадривая сама себя, ворчала. Невеста Моря вставала пить воду, хотела похлебать супа из кастрюли, да не нашла спичек, чтобы разжечь керосинку. На рассвете она чуть было задремала, но тут же и проснулась. Поднявшись с постели, она прихватила с лавки рюкзак и пошла по густой прохладной сиреневой рани к дому вековухи Чен.

В этот день она говорила странные вещи своей подруге и названной сестре:

— Если признаться, сестра моя, то многих детей у меня не было бы, если бы я сама не перелезала к мужу под бочок. Любила я греться возле него.

Робкая, как мышь, Чен смущалась и немела от таких слов, и ее широкое, как блюдо, лицо медленно наливалось густой кровью.