Исаак Гольдберг - Трое и сын

— Там этому-то вот, видать, только и обучают! Не иначе! Добру разве теперешние учителя учат?!

Двор снова ожил, жадно ухватив клочок чужой живой жизни.

Скамейки у ворот, ступеньки лестниц, тротуары заполнены соседками, которые по-своему переживают то, что доносится к ним из флигеля Никоновых.

Уже свежеют в предосенней поре вечера, уже перепадают унылые, надоедливые дожди. Но на дворе и за воротами по вечерам попрежнему собираются женщины и толкуют об уличном, о мелких и неизбежных явлениях скупой и однообразной жизни. И между ними, между житейски хитрыми и бывалыми женщинами вертятся ребятишки, которые имеют свою долю в толках, в сплетнях, в разговорах своих матерей. Шустрые девчонки подхватывают слухи, переносят их от скамейки к скамейке, повторяют мысли взрослых. Лукавые глазенки сверкают нездоровой жадностью, недетским любопытством.

— Он ее учит! — докладывают они матерям. — Он ходит к ней для занятиев. А другой, тот ругаться приходит.

— Ребеночка отымать хочет!

— А она плачет. Как маленькая!

У ребятишек взрослое мешается с детским, с неомрачимым и светлым. Ребятишек отравил воздух этого двора. Они живут тем, чем живут старшие. А старшие наполнены неприязнью ко всему новому. Старшие шипят и негодуют. И если раньше ребятишки, подученные взрослыми, улюлюкали и гнались за проходящими мимо пионерами, то теперь в те редкие часы, когда Мария проходит по двору, из-за углов звонкие голоса кричат ей что-нибудь обидное, бранное.

И в эти дни Мария вдруг услыхала озорной звонкий выкрик:

— У-у! Бесстыдная! С двумя живет! С двумя мужчинами!

— Шлю-уха!

Мария вздрогнула как от удара. Оглянулась, отыскала глазами юркую фигурку девочки, прятавшейся за каким-то громоздким коробом.

— Шлюха! — раздалось на другом конце двора. И возглас этот повторился несколько раз. У Марии запылали от негодования и обиды уши. Закипела боль на сердце. Она пустилась бежать бегом по двору и быстро скрылась в своей комнате. Но прежде чем она успела захлопнуть за собою дверь, квартирная хозяйка высунулась со своей половины и ехидно пропела:

— Детенчик-то ваш совсем изошелся! Зачем одного оставляете? Упаси бог, как бы несчастье какое не приключилось!

В другое время Мария кинулась бы сразу к кроватке Вовки и стала бы успокаивать и ласкать сына. Но на этот раз она была так ошарашена тем, что встретило ее во дворе, что к Вовке подошла не сразу. И его громкий плач дошел до нее только много времени спустя.

Враждебное и настороженное настроение двора с некоторых пор перестало тревожить и задевать ее. О ней было забыли. Ею не интересовались во дворе. И вот снова ожило проникновение в ее жизнь чужих глаз. Снова стала она в центре внимания досужих тетушек, плетущих сплетни на ее счет, судачащих по поводу каждого ее движения, каждого ее шага. Снова почувствовала она себя заброшенной, одинокой, затравленной.

И неожиданная горечь, почти острая какая-то враждебность против Николая, Валентины, даже против Солодуха охватила ее.

«Им что, — подумала она, — их это все не касается, не трогает. Они все толкуют о своем. А я... мне тяжело...»

С этой горечью, с этой почти враждебностью встретила она Александра Евгеньевича, который пришел к ней, неся с собою веселую и радостную уверенность близкого человека.

— Вот и я! По горло был занят я, Маруся! Ни минутки свободной не было. Еле сегодня вырвался. Здравствуйте! Почему такая бледная? Нездорова?

— Нет, я здорова, — прячась от него, ответила Мария.

— Значит, настроение плохое или что-нибудь случилось? — настаивал Солодух.

— Ничего не случилось.

Солодух покачал головой.

— Не скрывайте от меня, Мария. Не надо. Я вижу, что с вами что-то случилось. В чем дело?

Накипевшая на сердце Марии горечь вдруг прорвалась.

— В чем дело? — вскинула она глаза на Солодуха, и в них не было обычной мягкости. — В том, что мне тяжело жить. Тяжело!.. Я не знаю, что со мною сейчас, не знаю, что будет дальше. Ну, я занимаюсь, тороплюсь учиться, чтобы кончить вуз, а жить я не живу. Мне душно. Кругом чужие, враждебные люди. Кого я вижу, кого знаю? Валентину, вас, еще двух-трех человек. Меня во дворе здесь мучают. Я всем как бельмо на глазу... Мне тяжело!

Александр Евгеньевич, не скрывая своего изумления и беспокойства, слушал Марию и не прерывал ее. И она говорила. Она говорила о том, что еще ничего не знает, ничего в жизни не видела, что почти всегда она чувствует себя одинокой и никому ненужной. И больше всего говорила она о том, что ее окружало в этом дворе. О липком и неотвязном, что кружилось вокруг нее и отравляло каждую ее мысль.