Марк Юдалевич - Дни испытаний

«Совсем не может врать!», — презрительно подумал Тимофей. Однако ринулся на поддержку.

Морщинистое лицо Михеича добродушно улыбалось. Один глаз был полузакрыт, а другой глянул трезво и жестко.

«Нет, тут вправду что-то непросто, — мелькнуло у Тимофея. — А может, все это только померещилось?»

Старик опять бестолково восхищался «дочкой» и горестно повторял: «А я лишен».

Они опорожнили еще бутылку. Михеич захмелел и хрипел полулежа на столе:

— Сам сочинил, — внезапно соврал он и, пошатываясь, выбрался из комнаты.

— Заметил, как он глянул, когда… — шепнула Юлька.

Тимофей кивнул. Значит, и она заметила, значит, не померещилось…

— Я тебе покажу одеколон лакать! Я тебе покажу! — хозяйка вошла, грубо подталкивая Михеича. Не желая замечать гостей, она оглядела своего постояльца.

— Пожалуй, уже пора. — Это было сказано деловито, как о тесте, которое подошло.

Тимофей и Юлька недоуменно переглянулись. Но Михеич, очевидно, понял значение ее слов. Он опасливо вскинул руку:

— Ну ты, Шея!

Хозяйка уже была возле него. Ловким, очевидно, не раз проверенным сочетанием подножки и удара в грудь она молниеносно повергла Михеича на пол. Села ему на живот, вытянула нескладные длинные ноги.

— Шея! Разоденется, расфуфырится. Интеллигенция! Голой рукой не бери. А здесь что выкомаривает! Здесь что…

Михеич обличал долго, но все менее связно и задорно. Наконец, он пробормотал: «А я лишен» и замолк, окончательно покорившись своей участи.

Раздались первые переливы храпа.

— Все! — сказала хозяйка, быстро вставая.

— А что он все бормочет — лишен, лишен? — спросил Тимофей.

— Лишен отцовства, — не взглянув на него, ответила хозяйка.

— Они, видать, с Горным волки матерые… Вот черт. Извини, Юля. — Тимофей запнулся и чуть не растянулся на тротуаре. Голова его была ясной, но ноги отказывались подчиняться.

Юлька взяла его под руку.

— Эх ты, Шерлок Холмс, из народных заседателей. Тоже мне, берется распутывать нити!

Юлька насмешничала без обычной веселости, один раз даже тяжело вздохнула. Тимофей слабо защищался:

— Если я Шерлок Холмс, то ты доктор Ватсон. Ну, а что делать? — вдруг спросил он. — Что посоветуешь делать? Отступиться, бросить все?..

— Да нет, уж ты от нее не отступишься, — снова невесело пошутила Юлька.

— Да разве в ней дело! Разве только в ней? Я же ее судил. Понимаешь, судил. На то меня выбирали, что же я отмахнулся и все? Ты не думай, что я пьяный. Я трезвый, еще не столько…

— Я и не думаю, — перебила Юлька. — Только с Михеичем пить — многого не добьешься.

— Так я с Зубом разговаривал. Он в райкоме партии был.

— Другое дело!

— Если ничего не выяснит, я сам туда пойду.

Михеичу не спалось. Возбужденный страхом, склеротический его мозг рождал какие-то смутные догадки, предположения, сомнения.

Арестовали Сазоныча. Захватили на месте преступления. Сазоныч не раз передавал краденое ему, Михеичу. Но есть ли ему резон сейчас выдавать Михеича и Александра Семеновича? Он только закопает себя. Мужик он опытный. Должен понять.

Но как его схватили? Может, не случайно? Может, там уже догадываются? Вот и парень какой-то к нему приходил с Юлькой. Однако не зря он приходил. А может, и просто. Пуганая ворона, известно, куста боится. Нет, говорил он Александру Семеновичу, не связывайся с этим стариком, ненадежен. А тот со своей усмешечкой: «Кто надежный-то ко мне пойдет? У нас не государственное предприятие. Вот и на тебя гляжу, надежен ли, нет — не знаю».

Эх, сколько раз он, Михеич, в трудные-то моменты думал бросить все к черту да пойти с повинной. А как отпустит, опять все идет прежним порядком. Он, может, и пьет через это. Вот и сейчас бы пойти рассказать, какой веревочкой-то их судьба связала.

Память одну за другой воскрешала перед Михеичем картины нескладной его жизни, как двойной провод, переплетенной с жизнью Александра Семеновича Горного.

…В блиндаже тесно. С бревенчатого потолка, надоедливо шурша, неторопливыми струйками ползет песок. Песок хрустит повсюду — на полу, на зубах, в затворах винтовок. Потолок тоже постоянно напоминает о себе. Больше всех достается сержанту Гунько. Казалось, он и вымахал только для того, чтобы разбивать затылок о нетесаные бугристые бревна.

Стукнувшись, сержант длинно и беспомощно ругается. Разветвленную, как старое кряжистое дерево, окопную брань он перемешивает с жалобами на солдатскую долю.