Фрида Вигдорова - Учитель

— Я не милиционер, чтобы наводить порядок, но, услышав слова, оскорбляющие мой слух, я говорю об этом. Вот, послушаем молодое поколение. Валерий, каков твой жизненный девиз?

— Девизы бывают только у девиц, — угрюмо сказал Валерий.

— Нашли у кого спрашивать! — Ольга сердито поглядела на пасынка. — Он же сплошной дух противоречия. Вот Толик нам скажет. Толик, скажи, какой у тебя девиз?

— Бороться и искать, найти и не сдаваться, как у Сани Григорьева, — с готовностью ответил Толя.

— Будет врать! — негромко сказал Валерий.

— А чего… — смущенно сказал Толя, нырнул в тарелку и добавил почти шепотом: — А вот еще есть девиз — «Нет предела силе человечьей, если эта сила коллектив».

Куда больше в характере Валерия было опрокинуть на головы гостей целую кучу девизов — так со смутным недоумением подумал Навашин. Что-то произошло с Валерием в последний час. Он слушал и смотрел с угрюмой пристальностью. Почти не ел. И молчал.

— Не будем ссориться, — сказал хозяин дома. — Скажи, Василий Васильевич, над чем ты сейчас работаешь?

— У меня много задумок, — ответил Василий Васильевич (это был человек, не любивший глумления). — Я сейчас в форме, чувствую себя как хорошо заряженный мотор.

— Это прекрасно. Послушай, я только что прочитал книгу Аркадьева «Все выше и выше!» Как вы, критики, расцениваете эту книжку?

— Я не могу отвечать за весь критический цех. Но, по моему скромному разумению, это превосходная книжка. В некотором роде новаторская.

— Это не книга, а житие святых, — сказала женщина с лицом из треугольников. — Если писатель смотрит на своего героя, закидывая голову, то он и не разглядит его никогда. И будет кричать, как Аркадьев: «Монументально! Грандиозно! Величественно!» Аркадьев мелок, и самолюбие у него мелкое. Вот он и признает огромным все, что хоть чуть выше его.

— Пожалуй, ты права, — сказал Петр Алексеевич. — Когда Чернышевский писал Лопухова и Кирсанова, он утверждал, что они обыкновенные люди. И он имел право так писать. А что до Аркадьева… О ком он мог бы написать как о равном себе?

— О доносчиках, — сказал молодой ленинградец.

— Что вы имеете в виду? — с подчеркнутым любопытством спросил критик.

— Неужто вы не понимаете? Он свел счеты со всеми своими недругами. В фамилиях изменил по буковке, оставил в целости и сохранности все жизненные обстоятельства, порылся в грязном белье, сварил — и преподнес читателю.

— Эка беда, подумаешь, — сказал тот, что провозглашал первый тост. — Как будто все писатели не поступают так же. Вспомните чеховскую «Попрыгунью».

— Да разве в этом дело? — воскликнул молодой человек, который привел с собой ленинградца. — Просто всякая книга должна быть событием. Если она не событие — она брак. В книге Аркадьева ни людей, ни характеров, ни ума, ни воображения. И она похожа на десять тысяч таких же книг. В двадцатых годах в литературе было много колодцев, мы их закрыли, заменили одним водопроводом. Вас устраивает хлорированная водопроводная вода? — спросил он критика. — Меня — нет.

— Вам надо воду с нечистотами? — спросил критик, улыбаясь своей бронированной улыбкой.

— Вот прекрасная манера спорить! — сказала синеглазая женщина. — Наклеил ярлычок, поставил к стенке — очень убедительно.

— А вам, Ирина, тоже не нравится книжка Аркадьева? — спросил Петр Алексеевич.

— Как вам сказать… Пушкин, когда ему не нравилось написанное, говорил: «Вяло». А Станиславский говорил: «Не верю!» Вот это и есть книга Аркадьева — вяло и неправда. Я часто думаю, почему так: Гофман говорит: «В комнату вошел черт». И ему веришь. Аркадьев пишет: «В комнату вошел начальник цеха», а ты не веришь. Вы недавно разругали книгу Зарецкого, — продолжала она, обращаясь к Василию Васильевичу, — а ведь это хорошая книга. Честная. И у Зарецкого есть любимое мое качество — не прощать. А сколько людей простили, забыли, махнули рукой. Из-за этого все наши беды.

— Какие беды? — сказал критик отчетливым голосом. — Где вы видите беды?

— Ну конечно, какие же беды… Возвращение врагов народа — самая неактуальная проблема из всех проблем реализма, — сказал ленинградец.

— Ну и ну, — негромко, почти про себя молвил летчик, сосед Навашина. — Как разговаривать стали, а?

«Да, — подумал Сергей, — разговаривают…»

— А вот наш Сергей Дмитриевич… Он только что вернулся… — вдруг сказала Ольга. («Так тебе и надо, — подумал Навашин. — дернул черт остаться».) Но Петр Алексеевич положил свою большую ладонь ей на руку, легонько прижал к столу. И Ольга тотчас умолкла, будто ее выключили.