Матильда Юфит - Осенним днем в парке

Надя сказала:

— Когда носилки, на которых привезли Тихона, сняли с грузовика и поставили тут, у валунов, а я вышла, чтобы принять больного, — я дежурила в тот день, — он сказал, Тихон… у него были совсем детские веселые глаза, а лицо белое, ни кровинки: «Доктор, вы меня спасете? Я обещал маме и всем девушкам нашего города, что вернусь с войны», — и подмигнул мне. А я ответила: спасу…

— И спасла… оперировала в сложнейших условиях…

— Не благодарить же меня за это… — Надя огляделась по сторонам: — Смотри, как пригнуло ветрами наши сосны… Когда солнце не светит, есть что-то в этой природе древнее, правда?. Что-то северное, величественное и чуть печальное… Я влюблена в эту природу…

— Так сильно влюблена, что не хочешь разговаривать про Тихона?

— Да, не хочу. Ты посмотри лучше, какое небо, на юге совсем иная голубизна…

В доме размещалось теперь правление колхоза, но они все-таки вошли, прошлись по комнатам и чуть не поссорились, определяя, где именно, в каком углу была перевязочная; потом оба стали смеяться, — господи, какое это имеет значение!..

На стене низкого коридора висели плакаты, призывающие повысить надои молока, и Надя вспомнила, как к госпиталю приблудилась корова. Вечно к ним прибивалась то собачонка, то корова, а то и какой-нибудь одинокий старичок, просившийся поработать и подкормиться. Старичка тут же начинали называть «дедушкой» и «папашей», и он оказывался самым нужным, самым необходимым человеком. И все горевали потом, расставаясь с ним и отдавая ему свои банки с тушенкой и запасные рубахи или портянки.

— И все эти приблудные у тебя у первой находили понимание и покровительство, — сказал Яковлев.

Верно, собачонка спала около Надиной койки, и корову Надя, дрожа от страха, сама доила, пока не удалось пристроить ее при кухне. Повар был деревенский и любил коров.

— Она меня чуть не убила, эта корова, такая была брыкливая. А как мучилась недоеная…

— Вот эта черта — обязательно самой всех спасать и выручать, — она тебя и увела от хирургии… Хирургия требует не жалости, как ты уверяешь, а именно твердости, искусства, умения, — сказал Яковлев. — Не знаю, как в жизни, в быту, а за операционным столом я тверд.

— А я каждый раз должна была собирать все свое мужество, — призналась Надя.

— Тем более это делает тебе честь… Думаешь, я не волнуюсь перед операцией? Так же, как и в первый раз, так и теперь волнуюсь…

Они сидели на берегу, на камнях, уже обогретых солнцем, и смотрели, как тает и расходится туман, высветляя очертания берегов, поросших кустами.

Из конторы колхоза вышел человек в очень выношенной, но чистой гимнастерке, с пустым рукавом, заправленным за ремень. Он с любопытством разглядывал незнакомых людей и прислушивался к их разговору.

Яковлев и ему рассказал, что они тут проездом, в этом самом доме работали в войну и вот захотели поглядеть…

— Супруга ваша? — спросил однорукий про Надю.

— Нет, просто фронтовые друзья, врачи, тут вот у вас оперировали. А вы?.. — спросил Яковлев, выразительно поглядывая на пустой рукав. — Вы…

— На войне потерял руку…

Яковлев стал расспрашивать его, какое было ранение, потом окликнул Надю, отошедшую к самой воде.

— Надя, — будто делая ей подарок, крикнул он, — вот товарищ, ему сделали ампутацию… Ты помнишь, у нас лежал лейтенант, еще тогда, в лесу… рыжий такой… Точно так же было перебито сухожилие, такое совпадение. Да, — сказал он сочувственно, обращаясь к однорукому, — потом мы многому научились, и медикаментозные средства появились, предотвращающие гангрену, а тогда чаще ампутировали. Все, в том числе и наука, движется вперед.

— Я вот читал в газетке, — сказал инвалид, — будто бы такого достигли, что голова может существовать отдельно от туловища, если не врут… И сердце даже пересаживают… Может, и руки, научатся обратно пришивать, а? — Он засмеялся.

— Будем надеяться, — сказал Яковлев. — Но, поверьте, мы решаемся на ампутацию только в самом крайнем случае, чтобы спасти жизнь…

— Да оно не всегда нужно, жизнь-то спасать, — сказал инвалид, ловко, одной рукой управляясь с сигаретой и зажигалкой. — Насмотрелся я всего, пока валялся по палатам. Без рук, без ног, как дитя малое в люльке лежит. Солдаты таким прозвище дали — самовар. И верно как самовар… — Улыбка вдруг прошла по его худому лицу. — Мне повезло, что жена хорошая, не дала духом пасть. Я счетовод, прилично получаю. Все благодаря ее упрямству, пилила меня, как пила: «Иди на курсы». — «Тьфу, пойду, только отстань…» А в госпитале я лежал в Средней Азии, там урюк, жарища, — красота!