Геннадий Николаев: Заброшенный полигон

— Еще и стыдит. Послушай, кто кого должен стыдить?

— Ну ладно, ладно,— примирительно проворчал Ташкин.— Был бы коньяк, мировую выпили бы, но — не держу, времена не те...

Ташкин вздохнул, отвел глаза. Грузно ссутулившись, он долго глядел в окно, на поливальную машину, с гудением кружившую на центральном пятачке возле райкома. По его крупному, дубленому ветром и солнцем лицу пролегли горькие складки, глаза глядели устало, с тоской.

— Что тебе сказать, Ваня? — заговорил сипло, чуть слышно.— Не больше тебя знаю... Надо перестраиваться, а как? Нас же приучили быть погонялами, от меня требовали только урожай. А теперь нужно переквалифицироваться. В кого? В воспитателя детского сада? Мы же привыкли решать. Как решим, так и будет. Теперь подмечают: Ташкин, не так работаешь, надо перестраиваться. Я отве­чаю: хорошо, согласен, буду перестраиваться. Но как? Говорят, ты должен вскры­вать недостатки, искать новые формы работы с людьми. Хорошо, говорю, буду вскрывать, буду искать новые формы. А чего их вскрывать, недостатки? Чего вскрывать, когда они у меня вот тут все, как на ладони! Я им этими недостатками уже всю плешь переел — и в письменном, и в устном виде. Еще тридцать лет на­зад! Избавляйтесь, говорят, от инертных работников. А где они, неинертные? Куда ни посмотрю, такая все плесень! Клешнями держатся друг за дружку, це­пями любви и дружбы...

— Сам развел это болото,— заметил Иван Емельянович, ткнув пальцем в Ташкина.— Сам все хотел решать, вот и подбирал угодливых да услужливых.

— Да брось ты! — сморщился Ташкин.— Я с тобой по душам... А ты-то сам каков? Ершистый больно, что ли? Такой же, как все. Ия — такой же. Дело не в нас с тобой — дело в чем-то другом... Понимаю, нехорошо так говорить, но раз уже начал... Сколько можно трепыхаться? Ну год, два, ну пять, от силы, а потом? Потом — суп с котом. Если те, кто по должности и по ответственности не хотят шевелить мозгами, не хотят слышать твои вопли, то что прикажете делать тем, кто может только исполнять или подавать в отставку? В отставку подавать у нас не принято, считается проявлением слабости. Раз подашь, и больше не дадут. Значит, выполнять? А как? Любой ценой! Как хочешь, так и выполняй! Вот тут и весь корень... Круг замыкается... Говорят, дай право решать хозяйственнику, раскрывай инициативу-масс и тэ дэ и тэ пэ. А.мы тогда на что? Сидеть, бумажки перебирать? Кивать с умным видом? У нас все же, прямо скажем, реальная власть. Реальная!

— Людьми надо заниматься, Антон Степанович, а вы хозяйственников подменяете, командовать хотите,— хмуро сказал Иван Емельянович.— Людьми! Да глядеть, чтоб планами да машинами человека не задавить. А то мы действи­тельно давим друг дружку, все жилы вытягиваем, и все как в прорву — ни людям ни себе. Нельзя же годами работать без результатов, годами биться головой в наши казенные стены. Ты говоришь, чем заниматься? А жилье? А благоустрой­ство? А культура? А медицина?! У меня Таня в больнице — поверишь, просты­ней нет! Пришлось свои привезти. Некому больного перевернуть...

— Хитер бобер! Власть хочешь у нас отобрать, в профсоюзы превратить...

— Во! В этом все и дело! С вас, с аппаратчиков, надо начинать перестройку. Чтоб не начальники надутые сидели, а нормальные люди. А то так привыкли командовать, что давно уже не говорите, а вещаете, не ходите, а ступаете, не смотрите, а взираете. Власть вас портит, власть!

— Тоже мне теоретик! — зло расхохотался Ташкин.

— Да! Теоретик! Любой честный толковый хозяйственник больше теоретик, чем все институты вместе взятые. На собственной шкуре потому что.

— Вас, доморощенных академиков, послушать, так вообще партию надо распустить.— Ташкин по-бычьи уставился на Ивана Емельяновича.— Расчири­кались... Не слишком ли много вам дали воли? Газетчики, смотрю, уже совсем распоясались, никаких авторитетов! Теперь и вы туда же, свободы захотелось...

— Не свободы, а правды! — запальчиво сказал Иван Емельянович.— Страну уважать, тебя уважать, себя уважать — вот чего захотелось!

— Страну, тебя, себя,— со злостью передразнил Ташкин. Он вдруг заскри­пел зубами, на скулах заходили желваки, но переборол вспышку, сказал миролю­биво: — Это все слова, а надо делать дело. И не кому-то, а нам с тобой. Как на гармошке, играть кадрами нельзя, Ваня. Человек не должен чувствовать себя временщиком, работа не забегаловка. Другое дело требовать! Если сидит пеньтюх, дремлет, мух считает — долой! Нужны работники. Вот, к примеру, Ша­хоткин. Это же мотор! Но какой мотор? Хитрый! К нему полезный привод нужен, и не спускать глаз, иначе на себя начнет крутить, в свою пользу. Верно?