Геннадий Николаев - Заброшенный полигон

— Ну ты такой козырь выложил — хоть стой, хоть падай. Мы же о кило­ваттах для моей установки, а не о всем человечестве...

— И я — о киловаттах. Только о каких? О народных! Народ все видит, все подмечает. Молчит, терпит, но — сколько можно! Ты сбежал в город, девки бегут, как крысы с корабля, мужики бегут, здоровые, работящие, честные,— кто останется? Ханыги? Пьянь подзаборная? Что ж тогда станется с землей, с милой нашей родиной, с природой? Они ж, гады, все продадут, пропьют, искурочат!

— Скажи, пожалуйста, вот ты такой сознательный, агитируешь за светлое будущее, а что ж ты все крутишь, хитришь, лавируешь, на словах соглашаешься, на деле — нет? Говоришь одно, делаешь другое. Еще пацаном был, поражался: как же, думаю, так можно? В телефон говоришь «да, да, да», а отошел от телефо­на — фигу показываешь. А? Батя? Как это так у тебя получается?

— Ты что, дундук? Такие вопросы задаешь? Это с умным можно спорить, воевать, а с дураками — только соглашаться. Это тебе ясно?

— Но Ташкин разве дурак?

— Ташкин не дурак, но зачастую всего лишь передатчик чужих команд. Ему дали указание, он не спорит, передает дальше. Начинаешь спорить с ним, он посылает на три буквы и — прав! Спорь, но не с ним. А с кем? Кумекаешь? Куда это я полезу спорить, когда каждый час горит, света белого не видишь! Вот и го­воришь: будет сделано! Это, по-твоему, не честно, а по-моему, честнее, чем забрасывать дела и ездить за тридевять земель качать права. Хотя есть и такие любители. Но их народ не уважает, долго не задерживаются, кочуют из одного кресла в другое, и везде от них стараются избавиться.

— Значит, борьба у нас не в почете? В почете лицедейство?

— Не знаю, что и где в почете, а у меня теперь в почете здравый смысл, так я тебе скажу. А борцы твои пускай на арене в цирке выступают. Сколько нашего брата, кто возникал в свое время, повыдуло сквозняками — и до войны, и в во­енную годину, и после. Хватит головой стены прошибать — за правое дело бьешься, а тебе шьют прямо противоположное: выступаешь против линии, пока­зываешь политическую незрелость, саботируешь решения... А еще так бывает: начинаешь спорить, ломиться, требовать, а на тебя глядят оловянными глазами: «Ты что, умнее всех? Или больше всех надо?» Нет, не умнее, нет, не больше всех надо. И — затыкаешься. Вот так, товарищ ученый...

— Чудак ты, батя, сам себе противоречишь... Ну ладно, мы оба с тобой такие теоретики, что лучше не надо. Другое хочу тебе сказать. У меня друзья в городе, по институту, ну ни одного нет, чтобы отцы были вроде тебя. Всеми силами стре­мятся помочь своим детям, в город устраивали, на работе подсаживают, вообще опекают. Хотят, чтобы дети жили по-человечески, если самим не удалось. А ты... Так и норовишь палки в колеса... Впрочем, хватит об этом. Кое-какого успеха я все же добился, правда?

— Да, успеха ты добился, вижу. При машине, с женой не промахнулся, со шмутками нет проблем. И на любовном фронте — сплошные победы. Только, друг любезный, вот что хочу тебе сказать... Гордыня тебя точит. И в науке твоей — не дело — гордыня движет. Видали, заявился народ удивить, до неба дует, живность травит, в машине разъезжает. Только дутье-то твое пустое, воз­дух гоняешь туда-сюда, лягух тревожишь. Наука потому и зовется наукой, что должна защищать природу, с умом подходить, а твоя — не наука, а выкобенива­ние!

— Ну, знаешь ли! Позволь другим судить, какой я наукой занимаюсь. А насчет успеха, неуспеха и прочих высоких материй, давай не будем. Поучать может тот, у кого совесть чиста...

— Как? Как ты сказал?

— У кого совесть чиста!

— А у меня, что же, выходит, не чиста?!

— Ну не знаю... Ташкин, говоришь, передатчик чужих команд, а ты, значит, кто? Рапортователь? Бу сделано! Догоним по молоку? Бу сделано! И — Чиликиных споил. Птицефабрику досрочно? Бу сделано! И — пятьсот яиц липовых сдал. От твоей «мудрости» мать болеет, она-то как раз и не может врать, святой человек. Так что, батя, все у тебя было — и рапорты, и крутеж, и подарки налево и направо, и пили у нас будь здоров! Так что не тебе меня упрекать, не тебе!

— Ох, как злость в тебе сидит! Значит, помнишь, как по морде получил? Не забыл и не простил. Ну и я не забыл. И больней всего не то, что ты мне дал сдачи, а то, что я первый руку поднял. Вот из-за этого и боль — прямо сердце жжет! Жалею, ох как жалею, что не сдержался, дал волю рукам. А надо, надо сдержи­ваться. И от зла, и от добра. Иной раз кажется, что добро людям делаешь, а им это в обиду, не надо... Ты вот про Чиликиных вспомнил... А дело-то было чистое, не так, как ты думаешь. Они там двое остались, Галка с Тоней Глуховой, а зима, морозы, метели, ни пройти, ни проехать, на тракторе только и добирались. Да, возил водку и сам пил с ними. А что было делать? Как спасать стадо? Скотина беззащитная, живые души, телятки малые — да разве мы изверги, чтоб животи­ну морить голодом. Конечно, можешь возразить: а люди хуже? Но люди-то разумные, с понятиями, я же не спился! Да и другие потом тоже не раз отсижива­лись на ферме, и ничего. Нет, Коля, не спаивал я их, никакого черного умысла не имел, хотел поддержать, помочь девчонкам, чтобы не ушли, не бросили стадо заживо среди зимней стужи. Не вина, а беда, но, как видно, теперь уже и вина! Вот как добро оборачивается...