Вадим Сафонов - Дорога на простор. Роман. На горах — свобода. Жизнь и путешествия Александра Гумбольдта. — Маленькие повести

Валентинов извинился за опоздание, хотя, в сущности, к чему он опоздал? Извинялся он, произнося все необходимые слова, смотря в глаза так, что становилось очевидно — просить прощения ему не в чем и поступил он наилучшим образом. Воспользовался консультацией — назвал двух известнейших специалистов, один, кстати, просил передать письмо, вот оно. Поднял материал в книгохранилищах. Поработал в коллекциях музея. Разумеется, несколько раз бывал в министерстве, таких–то (фамилии) работников аппарата коротко знает (по большей части оказались — женщины), они охотно поделились информацией.

— Я люблю так: пусть даже я мельчайшая сошка, но картина должна быть мне ясна. И для себя тогда сумею больше взять, и свой сошкин урок аккуратней выполню. Я не прав?

Отчего же не прав? Вполне скромно, уважительно. Грачихин не отрывал от друга восторженных голубых, как выцветший ситчик, глубоко сидящих (вот и выглядели они обычно хмурыми) глаз. Глаза же друга были очень светлой воды, прозрачно–зеленоватые, смотрел он прямо на собеседника; короткий прямой нос, твердый подбородок; по лицу иногда скользила улыбка. Был он выше Павла, но уже в плечах, никаких замызганных свитеров, гибок в талии, и ничего стиляжного, гладкая волна бронзовых волос.

— Отлично-с. Я ждал вас неделю назад. Вы не потрудились поставить в известность.

— Я искуплю. — И опять лицо Геннадия тронула улыбка. — Уверяю вас, больше не найдется причин для недовольства мною.

— Место занято. Но место занято. Занято!

Сам не до конца понимая, откуда это решение, которого не было еще в начале разговора, ощущая зыбкость поводов, шаткость права, он повторил одно и то же трижды, ненужно повышая тон, распаляя себя. Рудольф Валентино!

— Не усвоил, Сергей Павлович, — очень мягко ответил Геннадий, ни с чем не споря, без тени возмущения. — Мне обратно?

Болыпинцов, сразу остыв, помотал головой:

— Не глупите. Приметесь за другое. Мы один коллектив. Начинать надо с того, чтобы ничего не чураться. Наполеон говорил, что в армии нет дела, какого он не сумел бы сделать собственными руками. Читали вы много — прочтите биографию Карпинского. Электроды таскать не заставлю, но… Человек вы молодой — я в ваши годы…

— «В ваши годы»! Знакомая бодяга. Как ногу сунет в разношенную туфлю. Хоть бы один выдумал что пооригинальней. Свое бы.

— А дед сегодня с левой ноги и начал, не видишь? Обомнется. Я его освоил. Он и меня было прижал.

Чистейшая выдумка! И Павел отлично понимал отношение к себе начальника отряда. А Геннадий насквозь видел Павла.

— Слушай, друг, давай без перебора. Ты наблюдал когда, как я увлажняю свою тропу слезами? Нет? Так что ж ты…

— Я не про то. Ты молодец, Генка… Структуры и текстуры, интрузии, эффузии… Хадыженские свиты, гидротермальные, метасоматические… Кому хочешь нос утрешь. Цену тебе, знаю. Но ты скажи, не из–за одних же библиотек, роскошных напутствий наукообразных и министерских ты там приклеился? А?

— Что тебе известно? Лерка?

— А хотя бы.

— Отстал. Вымерла в плейстоцене. Превратилась в руководящую окаменелость второго семестра. Надо верить в дальнейшие успехи эволюционного процесса.

Грачихин присвистнул.

Он представил красотке со смеющимися глазами своего друга — как скульптор, отложив резец, торжественно сдергивает простыню с изваяния.

Даже отступил горделиво в сторонку, чтобы наиболее выгодно продемонстрировать им друг друга.

И как же прилежно отдалась игре способная его подруга. На щеках заиграл румянец. Геннадий был в ударе, красноречив, настоящий каскад остроумия, бросающий свет на некоторые талантливые произведения молодой прозы. Она смеялась, закинув головку со своим волшебным одуванчиком, реплики ее были отточены как брнтва — скрещение молниеносных клинков! И время от времени она кидала на него луч своих удивительных, опушенных, с искорками–смешинками глаз.

Так все славно получилось! Пашка Грачихин, счастливый, вставлял два–три раза и свое слово. Но то ли не угадывал в тон, то ли было у них все — как сцепленные пальцы, и лишний палец некуда всунуть, — только голос его угасал в воздухе, не заметили даже, что он открывал рот…

— Что ж, если ты с лету мухой в липкую бумагу…

— Я? Окстись, прелестный.

— А она синим огнем гор–рит тебе навстречу…

— Тупеем помалу, Пашка?

— Я не слепой. И не глухой.

— Хочешь серьезно? Скучающая бабеха не первой свежести. Из тех, что сама заклещит и волоком протащит два шага. А на третьем спотыкнется, заскулит, перечислит все свои жертвы, вспомнит про семью и во всем обвинит тебя трагическим грудным контральто. Мне–то на кой? Ну и отмочил! Пижон! Дал тебе наглядный урок, понял? Чтоб привести тебя в чувство.