Сергей Антонов - Разнотравье - повести

Он торопливо оторвал кусочек бумажки и написал несколько слов. В сенях раздались шаги.

— И поговорить не дадут, — вздохнула Лена.

— Да, да, — шепотом сказал Дементьев. — Я сейчас пойду на двор, и вы выходите… — И, не дожидаясь, пока появится председатель, надел кепку и вышел.

— Я их лучше утюгом, — говорила Наталка, внося в комнату брюки.

— Как хочешь — возле печи суши или утюгом, — гудел за спиной ее Павел Кириллович. — Ты бы, Лена, сходила деревню, пусть подводу пришлют. Мост-то, оказывается, не разбирали.

— Я по реке пойду.

— Я тебе дам по реке!..

— А неужели шестнадцать километров крюку давать?

— Да ну тебя! Никуда не ходи. Сами догадаются, пришлют.

Павел Кириллович уставился в окно. На дворе лежали яркие лужи, и коричневая земля возле крыльца была вся истыкана четкими следами куриных ножек. Светлая тропка тянулась к колодцу. Дальше виднелся кустарник, а еще дальше — худенький еще, сквозной лесок.

За кустами прохаживался агроном. Очень внимательно, со всех сторон, рассматривал он осину, которая растет рогатиной у самой опушки. Иногда он нетерпеливо оглядывался на окна.

— Зачем товарищ Дементьев там ходит? — спросил председатель.

— А я почем знаю, — откликнулась Лена.

Председатель подозрительно посмотрел на нее.

— Ну ясно. Опять ты над ним потешаешься. Я бы на его-то месте опоясал бы тебя разок вожжами… Ведь ученый человек, а ходит круг осины, как тетерев. Глядеть неохота!

И открыв форточку, председатель крикнул:

— Петр Михайлович, мы тут с вами говорили, а насчет калийных солей я совсем позабыл. Зайдите-ка на минутку!

Контора правления помещалась в жилой избе. Большая горница была разделена дощатой переборкой. В одной половине жил кладовщик с семьей, а в другой решались колхозные дела. Хотя многие отстроились, но жилья все-таки не хватало. А была деревня Шомушка до войны дворов на сто, вся в яблоневых садах; одним концом упиралась она в реку, а другим тянулась вплоть до изволока. Фашисты спалили весь левый порядок и половину правого, а яблони кое-где остались, и прошлой осенью страшно было слушать, как по ночам в заброшенных пустырях стукается оземь, падает белый налив.

Павел Кириллович, Мария Тихоновна, тетя Даша и мать Лены, Пелагея Марковна, заседали. На дворе было уже серенько. Вечерело. В кузне перестали стучать, на улице все смолкло, и в неподвижной тишине послышались вечерние звуки: шорох льдин на реке, далекое-далекое похлопывание движка на пристани, крики диких уток иа озере, и от этих еле слышных звуков мир казался просторным, раздольным.

В конторе было неуютно. Кроме стола с тремя крашеными и одной белой ножкой, скамьи и табурета, никакой мебели не было. Лист картона, вдоль и поперек исписанный похожими на мурашей цифрами, лежал на столе. Правление обсуждало вопрос о пересмотре обязательств бригад.

А за переборкой плакал ребенок, мерно поскрипывал шест зыбки и задумчивый женский голос тянул:

И по голосу чувствовалось, что женщина дремлет, дремлет…

— Так вот, — говорил Павел Кириллович, собирая бумаги в стопку. — Совещание считаю закрытым. Давно надо было вот так, по душам поговорить. А то думаем одно, а как записать, так со страховкой пишем. Перед кем страховаться? Перед собой?

Тетя Даша кивнула. Мария Тихоновна сидела строго и неподвижно, словно ее снимали на карточку.

слышался за переборкой женский голос.

— И учтите, — продолжал Павел Кириллович, — завтра к нам на собрание придет товарищ Дементьев. Нужно собрание провести чинно, чтобы был порядок. Чтобы все не лезли, а подымали руку. Выступать только про урожайность. А то у нас, как соберутся, так ровно базар. У кого что болит, тот про то и говорит. Вот — Анисим. Уже который раз выйдет, начинает благодарствие приносить за то, что ему избу поставили. Надо его не выпускать на этот раз. Перед товарищем Дементьевым совестно.

— Его не удержишь, — сказала тетя Даша.

— Тогда и звать его не надо. Без него управимся.

— Ты бы потише, Павел Кириллович, — послышалось из-за переборки. — Ребенку не уснуть.

— У него животик схватило, — сказала Мария Тихоновна. — Слышь, Нюра, ты бы положила ему на животик тепленького пшена, что ли.