Исаак Бабель - Одесские рассказы. Конармия

Алла замолкла.

– Дурной сон, – прибавила она. – Кто знает? Может быть, потому что худо – все пойдет к лучшему и получится письмо.

– Черта с два, – ответила Римма, – раньше надо было умнее быть и не бегать на свидания. А у меня, знаешь, с мамой сегодня разговор будет… – неожиданно сказала она.

Римма встала, оделась, пошла к окну.

Весна была на Москве. Теплой сыростью блестел длинный, мрачный забор, тянувшийся на противоположной стороне почти во всю длину переулка.

У церкви, в палисаднике, трава была влажная, зеленая. Солнце мягко золотило потускневшие ризы, мелькало по темному лику иконы, поставленной на покосившемся столбике у входа в церковную ограду.

Девушки перешли в столовую. Там сидела Варвара Степановна и много и внимательно ела, поочередно пристально вглядываясь через очки в бисквитики, в кофе, в ветчину. Кофе она пила громкими и короткими глотками, а бисквиты съедала быстро, жадно, точно украдкой.

– Мама, – сурово сказала ей Римма и гордо подняла маленькое личико, – я хочу поговорить с тобой. Не надо вспыхивать. Все будет спокойно и раз навсегда. Я не могу жить с тобой больше. Дай мне свободу.

– Пожалуйста, – спокойно ответила Варвара Степановна, поднимая на Римму бесцветные глаза. – Это за вчерашнее?

– Не за вчерашнее, а по поводу него. Я задыхаюсь здесь.

– Что же ты делать будешь?

– На курсы пойду, изучу стенографию, теперь спрос…

– Теперь стенографистками хоть пруд пруди. Ухватятся за тебя…

– Я не прибегну к тебе, мама, – визгливо проговорила Римма, – я не прибегну к тебе. Дай мне свободу.

– Пожалуйста, – еще раз сказала Варвара Степановна, – я не задерживаю.

– И паспорт дай мне.

– Паспорта я не дам.

Разговор был неожиданно тихий. Теперь Римма почувствовала, что из-за паспорта можно раскричаться.

– Это мне нравится, – саркастически захохотала она, – где же меня пропишут без паспорта?

– Паспорта я не дам.

– Я на содержание пойду, – истерически закричала Римма, – я жандарму отдамся…

– Кто тебя возьмет? – Варвара Степановна критически осмотрела дрожащую фигурку и пылающее лицо дочери. – Не найдет жандарм получше…

– Я на Тверскую пойду, – кричала Римма, – я к старику пойду. Я не хочу жить с ней, с этой дурой, дурой, дурой…

– Ах, вот как ты с матерью разговариваешь, – с достоинством поднялась Варвара Степановна, – в доме нужда, все разваливается, недостаток, я хочу забыться, а ты… Папа это будет знать…

– Я сама напишу на Камчатку, – в исступлении прокричала Римма, – я получу у папки паспорт…

Варвара Степановна вышла. Маленькая и взъе- рошенная Римма возбужденно шагала по комнате. Отдельные гневные фразы из будущего письма к отцу носились в ее мозгу.

«Милый папка! – напишет она, – у тебя свои дела, я знаю, но я должна все сказать тебе… Оставим на маминой совести утверждение, будто Стасик спал на моей груди. Он спал на вышитой подушечке, но центр тяжести в другом. Мама твоя жена, ты будешь пристрастен, но дома я не могу оставаться, она тяжелый человек… Если хочешь, я приеду к тебе на Камчатку, но паспорт мне нужен, папка…»

Римма шагала, а Алла сидела на диване и смотрела на сестру. Тихие и грустные мысли ложились ей на душу.

«Римма суетится, – думала она, – а я несчастна. Все тяжело, все непонятно…»

Она пошла к себе в комнату и легла. Мимо нее прошла Варвара Степановна в корсете, густо и наив- но напудренная, красная, растерянная и жалкая.

– Я вспомнила, – сказала она, – Растохины съезжают сегодня. Надо отдать 60 рублей. Грозятся в суд подать. На шкапчике яйца лежат. Завари себе, а я схожу в ломбард.

Когда часов в шесть вечера Мархоцкий пришел с лекций домой, он застал в передней упакованные чемоданы. Из комнаты Растохиных доносился шум: очевидно, ссорились. Там же, в передней, Варвара Степановна как-то молниеносно и с отчаянной решимостью одолжила у него 10 рублей. Только очутившись в своей комнате, Мархоцкий рассудил, что сделал глупость.

Комната Мархоцкого отличалась от прочих помещений в квартире Варвары Степановны. Она была чисто убрана, уставлена безделушками и увешана коврами. На столах в порядке были разложены принадлежности для черчения, щегольские трубки, английский табак, костяные белые ножи для разрезывания бумаги.

Станислав не успел еще переодеться в свой домашний костюм, когда в комнату тихо вошла Римма. Прием она встретила сухой.

– Ты сердишься, Стасик? – спросила девушка.

– Я не сержусь, – ответил поляк, – я попросил бы только избавить меня от необходимости быть свидетелем эксцессов вашей матери.