Геннадий Николаев - Хранилище

Когда-то отец хотел, чтобы я стал врачом, убеждал, как это благородно и необходимо во все времена и у всех народов! Может быть, единственная по-настоящему полезная профессия…

А я стал физиком. Теперь отец доволен, что я выбрал свою дорогу, и благословляет на подвиги. И снова плачет…

Ну что же ты плачешь, отец? Узурпатора больше нет. Теперь ты сможешь заниматься своей любимой историей так, как подсказывает совесть. И сын твой рядом с тобой — пробита стена отчуждения, мы снова вместе! Покаюсь, грешен, и я виноват, что мы так долго не слышали друг друга, уплыли так далеко. И вот встретились, словно завершили кругосветное плавание. Раньше я прятался в свою физику, казалось, всю душу отдавал ей, но теперь я с тобой, отец, и никогда не оставлю тебя! Тоненькая ниточка, связывавшая нас, оказалась крепче всех тех канатов, которыми привязывала меня к себе «другая» жизнь…

Так что не плачь, отец, — радуйся! Ведь это сама История со скрежетом сделала шаг вперед, в будущее, которое, конечно же, прекрасно! Но отец плакал…

Снег падал сплошной рыхлой массой, в трех шагах ничего не было видно. Термометр за окном показывал всего пять градусов ниже нуля.

Лейтенант забрал Сашка на очистку дорог и проходов вдоль забора. Весь личный состав «точки» с утра до позднего вечера боролся со снегом. Я в одиночестве боролся с ящиками.

Приходилось исхитряться: то привязывать конец рулетки к стойке стеллажа, то прижимать ее к полу, а самому карабкаться с журналом за пазухой по ящикам. Пуговица на полушубке давным-давно оторвалась, я опоясался солдатским ремнем. Полушубок распахивался на груди, журнал выскальзывал, падал, сцепить края было нечем. Руки плохо слушались, карандаш выпадал, закатывался под стеллажи, не раз я хватал вместо карандаша крысиные хвосты.

Вечером во время ужина я потребовал у лейтенанта, чтобы он вернул Слижикова. В расстегнутом кителе, со слипшимися от пота волосами — тоже весь день отбрасывал снег, — лейтенант выставил фигу:

— А это не хошь? Начальник нашелся! В шарашке своей командуй, а здесь я буду командовать!

Он быстро доел кашу, выпил залпом чай, встал и, двигаясь рывками, как механизм, вышел, хлопнув дверью.

Сашок, убиравший со стола, присел напротив меня. За этот день он еще больше осунулся, рот обтянуло, зубы выставились вперед, как у жеребенка.

— Стрелять пошел, — сказал он, кивнув на выход. — Как психанет, так стреляет.

— А где стреляет? — спросил я.

— А в сарае. У него там плахи вот такие вдоль стены, мишени, он и бабахает. Метров с двадцати.

— Такой большой сарай? — удивился я. — Почему не видел?

— А за снегом, только крыша и торчит. — Сашок перегнулся ко мне через стол, зашептал, настороженно поглядывая в проход, боясь, как бы вдруг не вернулся лейтенант. — Вы узнайте у него, все ребята просят, почему не дает бульдозер. У нас бульдозер, новенький, а он с лопатами гоняет. Спросите.

— Бульдозер? Где?

— А в сарае, в этом же.

— Новый?

— Как игрушечка! Летом обкатку делали.

— И водители найдутся?

— Ой, да конечно! У нас трое с МТС.

— А почему не дает? Сержант обращался?

— Да все обращались, еще в ноябре, после первого снега.

— Ну и что? Он-то что говорит?

— Ничего не говорит. Не дает и все.

— Без всякой причины?

— Ага.

Сашок прислушался, повернувшись ухом к окну и раскрыв рот. Вытаращенные голубые глаза, белобрысая челочка, жеребячьи зубы — весь ушел в слух, весь внимание.

— О! — воскликнул он, вскинув палец. — О! Слышите?

Как я ни прислушивался, ничего не слышал — звуки радио, орущего на солдатской половине, казалось, заглушали все.

— О! О! — Сашок мотнул головой, засмеялся. — Дуплетом шмаляет. Патронов у него навалом, в полушубке таскает, заместо игрушек. — Сашок вынул из кармана патрон, показал мне. — Вот эти. Они что к пистолету, что к автомату…

Я взял патрон, повертел в пальцах. Когда-то в годы войны патронов разных было у нас, мальчишек, видимо-невидимо — и от «ТТ», и револьверные, и от винтовок, и немецкие. Теперь — унификация: один патрон к любому оружию. Я вернул патрон Сашку, спросил:

— Они на учете? Патроны-то?

— А бог их знает. Лейтенант высаживает сотнями. И нам дает пострелять — по пять — десять выстрелов, на это не жмот.

Проворно уложив миски и кружки в рюкзачок, Сашок ушел. Я оделся и двинулся к сараю. Теперь звуки выстрелов доносились отчетливо — то подряд, то одиночные, как бы раздумчиво — бах… бах…

Дверь была приоткрыта, я вошел. Свет бил слева, правая стена, как в каком-то диковинном театре, вся покрыта мишенями — силуэтами: человек-фас, человек-профиль, человек стоящий, человек бегущий… Грохот выстрелов оборвался. Яркий свет мешал разглядеть лейтенанта, я услышал его голос: