Борис Микулич - Трудная година

— Школу буду организовывать.

— И вы... можете это?..

Вера не кончила — горло перехватила спазма,— но На­талка поняла ее. Она ваяла Веру под руку и вывела на крыльцо биржи труда.

— Жить же надо, Вера Васильевна,— сказала она, и уголки губ у нее вдруг опустились: вот-вот заплачет...— И потом... лучше, чтоб наших детей учила я, чем это будут делать немецкие подстилки.

Вера отшатнулась от нее.

V

A Мирра так и не пришла.

Сухими, выплаканными глазами смотрела Роза Моисе­евна на Веру, ни о чем не спрашивала, однако молодая женщина читала в ее взгляде немой вопрос: а может, слу­чайно узнала что-нибудь и про Мирру? Хотелось как-то успокоить, утешить старуху, и Вера сказала:

— Ничего, Роза Моисеевна, подождем еще.

Получилось сухо — никак не могла избавиться от уста­лости и чувства страшного одиночества. Так и сидела под колючим взглядом старухи — в шелковом, хорошо сши­том платье цвета беж. Старуха, наконец, сказала:

— Вам надо зарегистрироваться, Верочка. Тех, кто не зарегистрировался, они наказывают.

Она ничего не ответила, только показала полученную на бирже труда повестку. А плечо ее горело от прикоснове­ния руки того фашистского солдата. Вывела Веру из этого состояния, близкого к трансу, старуха. Она потянула на себя ручку своей коляски, колеса двинулись, и старуха подъехала к столу. Вот так она и господарила лет де­сять — передвигаясь по хате на колесах, от стола к печке, от печки к шкафу с продуктами. Она свыклась с этим, при­норовилась и не хотела быть обузой для своих племянни­ков. Теперь старуху томила, терзала великая боль — из-за нее Миррочка осталась в городе, и Борис пошел один, за­хватив свою скрипку, которую ему лишь недавно выдали из государственного фонда. Старуха тяжело переживала, хотела и не могла успокоить себя мыслью, что с Миррой ничего не случилось. Но внешне ничем не выказывала этой боли, этого беспокойства — она видела, что Вера тоже в беде и что ее надо поддержать. Старуха достала из шка­фа банку с маслом, оладьи, налила в стакан холодного уже чаю.

— Ешьте, Верочка, вы устали.

Вере стало стыдно — неужели она не может взять себя в руки. Старая парализованная женщина заботится о ней, о Вере, у нее такое горе, вдвойне горе, а она, Вера, моло­дая и здоровая, принимает эти заботы. Есть? Она будет есть, будет что-то делать, будет завтра таскать кирпичи, мусор, что угодно...

- — Спасибо, спасибо, родная Роза Моисеевна! — горячо говорит она.— Нет, я утаила, что я архитектор. Зачем? Кому это нужно в такое время? Театры, дома отдыха, му­зеи, санатории... это то, о чем я мечтала, когда делала свою дипломную работу. Эта моя мечта осуществлялась. А те­перь... там написано: «Вход русским и белорусам запре­щен». На здании, которое создано мною и Наумом,— вы понимаете? Нет, я не могу. По принуждению я еще, мо­жет, и буду работать, но только по принуждению.— И гля­нула в глаза старухи, и увидела в них тень душевной боли. Спохватилась, упала перед нею на колени.— Вы... вы... не горюйте, Мирра придет, ее надо отыскать. Попросить это­го... вашего брата...

Старуха гладила ее пышные темно-каштановые волосы сухой, горячей рукой.

— Я просила его, он скоро придет. Ах, Верочка, какое горе свалилось на наши головы. Вы молодая, вы не помни­те. А я помню те времена, когда устраивались погромы... Кажется, это было так давно, отошло в небытие. Жили мы мирно, в согласии, счастливо, всем места хватало. А те­перь... теперь снова придет такое, когда людей поделят на чистых и нечистых, на достойных и недостойных... под немецкий сапог попадем не только мы, евреи, но и вы... «Вход запрещен!»

Вдруг рука перестала гладить волосы и над Вериным ухом зашелестела бумага. Вера подняла голову — старуха держала цветную репродукцию, которая вчера вызвала такую бурную сцену. Сталин и Ворошилов идут по Кремлю!

— Я спрятала это от них... от родного брата... здесь, на сердце... Это то, чем жили и Борис, и Миррочка, и вы, и я, старуха... К нам придут на помощь, Вера Васильевна, но дождемся ли мы этого второго воскресения? Хватит ли у нас силы пройти через все испытания?.. Вот мой брат,— продолжала она после тяжелой, глубокой паузы,— млад­ший... Он уже растерялся. Вместо того чтобы убежать, он пошел к ним на службу. Сам пошел! Не по принуждению, Верочка, а из-за малодушия. Я же вижу его насквозь. Он мне твердит — культурная нация. А что они сделали с ев­реями в своей Германии? Где они — писатели и ученые, прославившие Германию? А с нами...

За дверью послышались шаги. Старуха торопливо спря­тала на груди репродукцию. Вера встала. В комнату во­шел Лазарь Шац. Невысокий ростом, краснолицый, черня­вый, старательно выбритый, чисто одетый. Обыкновенный человек... Но в черных глазах его, когда глянул на Веру, было что-то такое, что вызвало неопределенное желание — и пристыдить его, и пожалеть.