Аркадий Савеличев - Забереги

— Восемь, и нас восемь, гли-ко! — подивилась она счастливому совпадению. — Это Саньке, тупозубому пильщику, — принялась считать, — это Веньке, это Юрию, это Юрасику, это мне… Мне, — испуганно прихлопнула свободной ладонью свой кусок, — это Марусе-хозяйке, это Тоне, а этот последыш тебе… Ты-то кто? — посмотрела она без радости на новую гостью.

— Айно я, — впервые та подала голос, прошелестела сухими прозрачными губами. — Айно из Ома-Сельги.

— Совсем какая-то некрещеная.

— Да крещеная, — заискивающе подсказала Тоня. — Карелка она. Вместе бежали, вместе сюда добирались. Лесникова дочка, в глуши жили, и говорить-то почти не умеет. Только что про дом да про свою сельгу, деревню, значит…

Ее объяснений уже никто не слушал. Марыся принесла самовар и разлила по чашкам желтый морковный чай. Малышня так громко причмокивала, прихлебывала, что стало не до разговоров. Да и сама Домна, откусывая от куска по крошке, гоняла чашку за чашкой. Ее промерзлое нутро отогревалось, отходило от забот, она даже посмеялась:

— Наказание, да и только. Чаи попиваем!

После третьей чашки у нее уцелела еще добрая половина куска. И остальные женщины, стыдливо потупясь, протянули свои огрызочки. Домна завязала все это обратно в платок и уже расслабленно, гостеприимно, как в былые времена при встрече дорогих гостей, спросила:

— Как доехали-то?

— Не ехали — бежали от города к городу, — не как добрая гостья, а как разобиженный человек ответила Тоня.

— Ну ладно. А ребятенок? Слышала, был у тебя.

— Был, все было… и быльем поросло. Ребеночка я в Тихвине схоронила. На кладбище умер, на кладбище и закопала.

— Ой, господи! Да чего на кладбище-то? Чего? — не понравились Домне ее скупые ответы.

— За крестами от бомбежки хоронились, там я его и прикопала к чужой могиле.

— Совсем дурная! Чего к чужой было?..

— Нечем было копать, некогда. Под надгробием ямку руками выгребла, положила…

Расспрашивать дальше у Домны не хватило духу. Вздохнула и потопала за перегородку, зная, что ребятня и без нее на печь залезет — привычные. А, все остальные пусть укладываются по лавкам.

Но Тоня и глаза закрыть не дала, следом пришла.

— Уж и не знаю, как сказать… — начала она, присаживаясь на кровать.

— Завтра скажешь, — пошевелила губами Домна. — Опять мне ведь в лес ехать поутру. Спать давай.

— Дело такое… Кузьму я видела.

— Да ты в уме ли, Лутонька?! Да ты чего молчала, окаянная? — вскинулась она так, что кровать ухнула.

— Погоди, Домна, — припала к ее уху Тоня. — Может, я обозналась, может, чего не так… Погоди, я по порядку, — прикрыла ладонью ее готовый раскричаться рот. — Тихвин-то опять бомбить начали, мы подхватились с кладбища, побежали. Там круто все так началось, из пушек уже пазгали. Да нам успели эшелон подсунуть. Ничего, мы-то с карелкой влезли, поехали. Только за город выехали — снова бомбят. Паровоз раздолбали, мы кто куда. Зенитки бьют, солдаты бегают, а мы ревем, тоже бегаем туда-сюда по окопам. Нас с Айно солдаты какие-то укрыли. А тут Кузьма…

— Да Кузьма-то что? Чего ты душу тянешь!

— Да Кузьма-то у зенитки был, он мне все рукой махал. Зенитки били без роздыху. Черный Кузьма, ты сама бы не узнала. А он меня, видно, признал, солдаты и затащили нас в окоп. Рукой машет, а от зенитки не отходит, некогда. А тут танки какие-то по окопам захряпали. Зенитки стволы с неба на землю опустили, опять лупят, по танкам вроде бы. Ничего стало не разобрать, дым один. Нас солдаты по какой-то канаве дальше турнули, мы припустили что есть мочи, пока на бездымное место не выбрались. Вот как…

— Да еще-то что? Что было-то?

— Да ничего не было. Больше я не видела Кузьму. Может, и не он был, все под одно, черные… Кто там Кузьма, а кто не Кузьма, поди пойми.

— Так чего ты мне наплела, Лутонька? По какой злой глупости? Что мне теперь думать-то?..

Домна с кулаками набросилась на нее, на шум и визг прибежала Марыся. Но она только постояла, откинув занавеску, вмешиваться не стала. Что-то подсказывало, верно, ей: она тут лишняя, дела у них свои, давние…

Все было будто бы и так, да и не совсем так, как думала Домна…

Кузьме не в чем было себя обвинить, разве что в глупости. Все остальное шло от россказней, принесенных на сорочьем хвосте. Верным оставался лишь забытый житейский завет: не заступай, младшая, дорогу старшей сестре, не заступай! А Тонька-Лутонька решилась заступить и за три дня до своей свадьбы прибежала к нему на сеновал, жарко и безнадежно залопотала: «Кузьма, а Кузьма? Иль я нехороша? Иль я хуже Домны?» Он тогда не знал, что и сказать. Колотя на деревне ухажеров Домны, младшую и заметить не успел — то синяки мешали, то голова болела. А в тот вечер, как назло, выглянула нагая луна, все раздела, все оголила, а синяков у него не было, голова не трещала. Такая на него бесовская ясность нашла, что сломал он, свалил взглядом нежданно объявившуюся вторую жену, и быть бы беде, это уж точно, да Домна чего-то в тот момент на сеновал заглянула — Тонька сразу стреканула в ворота, мелькнув перед сестрой ослепительно белой тенью. Как шальная, уже с улицы крикнула: «Ну, и женихайтесь! А я за военного какого хоть завтра же выйду!» Назавтра она, правда, военного не нашла, а послезавтра точно: объявилась, сказывали после, на шекснинской пристани с каким-то проезжим пограничником, прошлась под ручку, попела один вечер частушки и уже вновь невестой, бросив прежнего жениха-недотепу, укатила в Карелию, где служил пограничник. После-то передавали через десятые руки: живут да хлеб жуют, ребятенка даже сотворили. Право дело, судьба!