Аркадий Савеличев - Забереги

— Вспомнила нас?

— Вспомнила, Домна.

— Откуда ты сейчас-то?

— Из Карелии.

— А пограничник-то твой где?

— Не знаю, мы давно с ним разошлись.

Дальше и расспрашивать не стоило: путного ничего не будет. Стороной доходили вести, что вроде бы появился у них ребеночек, а они и вместе, оказывается, не живут, — возьми ее за рубль двадцать!

Домна оставила расспросы, сквозь поредевший синий угар взглянула на то, на что взглянуть следовало с самого начала, — на другую женщину, сидящую посреди избы на краешке табуретки. Та под ее взглядом пошевелилась, но ничего не сказала. И Тонька не торопилась ничего объяснять. Да Домна и смотрела как бы сквозь них — сквозь сестру и ее безмолвную товарку: видела-то она только свое, сгрудившихся у догоревшей печки ребятишек. Юрий-большун пошевеливал в печке кочергой угли, Венька, как медвежонок, посасывал грязный палец, а Санька уже всползал на колени, протягивал руки. Она и этого, Юрасика, не сразу к глазам подпустила — сидит где-то и пусть сидит. Только Санька теперь с ней остался. Вот он распатлал отвороты полушубка и полез дальше, где, он знал, бывает теплое молоко. Все его сознание и было занято этим, поисками еды, по которой он соскучился за семь постных дней. Домна узнавала — и не узнавала его. Ни голоса, ни ласки сейчас не встретила — только жадные поиски жратвы, только мужицкая расторопность в сухоньких пальцах, только заискивающий погляд запавших глазенок. Санька делал свое дело с такой же отстраненностью, с какой и она сама пилила последнюю сосну. Скорей бы уж, скорей! Без всякой мысли, без жалости к тому, что было под руками. Глаза поглядывали вверх — не придавило бы, не свалилось бы чего на голову, а руки скреблись по живому, требовали: «Давай же, давай!» Домна сама стала обреченной на смерть сосной и напряглась, не хотела умирать. Синий цвет в глазах перешел в зеленый, закурчавился зеленым дымком, пахнуло на нее сладким ветром. Она вознеслась головой высоко-высоко, под самые облака, загудела в жилах последняя восходящая кровь. Где-то внизу скыркала и скыркала пила, скребла душу живую, догрызала остатнее, а вверху установилась предсмертная тишь. Зеленая затихшая голова ждала последнего толчка, последней тягучей боли; все, перегрызут вот тупые зубья становую жилу, кончатся ее муки… Она торопила неизбежную развязку, она ждала быстрого милосердия. Должен же пильщик понять: невтерпеж ей, выше это всяких сил! И пильщик, действительно поняв это, повел по самой становой жиле, начал кромсать ее нетерпеливыми зубьями. Несчастный! Не знал он разве, что обреченная сосна часто падает на пильщика, давит его насмерть самого, если он не успевает увернуться? А этот не успел — придавило его рухнувшей деревиной, подмяло — только слабенько пискнул внизу.

— Домна? Домна?..

Из зеленого забытья перешла она в полузабытье синее, а уже оттуда — в полыхавшую розовыми отсветами избу. Из-под нее вытаскивали Саньку, несчастного пильщика.

— Притомилась я… Ты, Тоня?

— Ды не, Марыся гэта.

— А, Маруся. Гоши поесть.

— Ды гатова все, вас чакаем, тетка Домна. Давайте вашу вопратку.

Домна дала себя раздеть, дала усадить за стол и тут только рассмотрела женщину, пришедшую с сестрой. Какая женщина — девчушка молоденькая! Была она как писаная: с распущенными по плечам льняными волосами, пригоженькая, чистенькая, беленькая до прозрачности. А по щекам уже прошли бледные морщинки, смешные такие. Глаза сильно голубым подведены, не бывает на самом деле таких глаз. Совсем тонкие уши просвечивали, и в мочках их покачивались крохотные ракушки. Домну так притянули эти ракушки, что даже рукой потрогала — не мерещится ли ей? Нет, не мерещилось.

— Гли-ко, как со дна Шексны…

Уже поела жидкой кашицы с картошкой, уже Марыся, как хозяйка, подала морковный чай, когда она вспомнила:

— А гостинец-то? Гостинец!

Всех проворней оказался Венька — он принес. Домна развязала концы платка и достала сверток. Зашелестела обертка, выкатилось на ладонь несколько крупных пшеничных зерен, и вот она, белая сладость! В одно мгновение сползлась, сбежалась ребятня за стол — четыре лохматых головенки, четыре шмыгающих от нетерпения носа. И четыре взрослые женщины, которые тоже с детским удивлением смотрели на сахар. Кусочками хрупкого льда предстал он в отсветах вновь разгоревшихся дров, мог растаять, растопиться, изойти паром. Домна сверху другой ладонью эти ледышки прикрыла — не допустим, мол, растаять, не дадим.