Аркадий Савеличев - Забереги

Уже в присутствии гонца Спирин долго сидел за столом, обхватив руками голову. Думал все о пустом: «Как же зовут этого хилого мужичка?..» И опять ему было стыдно от одной мысли о своем краснорожем обличье, но весь стыд выливался в навязчивый, малозначащий вопрос: «Как его… от черт!»

Так и не вспомнив имя гонца, он от смущения резко спросил:

— Ты кто?

— Митя, — был краткий и, видимо, исчерпывающий ответ.

Спирину имя мало что говорило, а расспрашивать не хотелось. Приступил прямо к делу:

— Ночью, говоришь?

— Ночью, — подтвердил гонец, хмыкнув.

— Еще что?

— Еще волк зарезал…

— Еще? Не фыркай мне, отвечай!

— Чего фырчать, беженка объявилась, в меховых штанах, а баба ведь.

— Чего она делает у вас?

— Как чего? Печки красит, ночью с мешком ходит, пороху ищет, стрелять кого-то хочет. Ясное дело, шпионка.

— Шпионка?.. — вдруг как-то все разом прояснилось в голове у Спирина. — Шпионка! Ты вот что, — решил он, — ты поезжай — и никому ни слова. Слышишь: ни-ко-му. Только председательше скажи: приеду, проверю.

— Ага, — кивнул гонец. — Я-то от председательши с отчетами да от учительницы за тетрадками прибыл, а бумажку Барбушиха тайком сунула. Чего, шпионка ведь. Ловите. Чего откладывать, давайте на нашей лодке, а то в одиночку утопнете. Ага, — опять кивнул он и как-то обидно фыркнул.

Спирин языком избишинцев послал его к лешему, к водяному, к домовому, но потом согласился: верно, плыть — так лучше с попутчиками. А вслух гонцу сказал:

— Ясное дело. Без меня не отплывать. Ждать меня.

Меры надо было принимать срочные. После ухода гонца он еще посидел с тяжелыми мыслями за столом, потом прошел в один из заброшенных кабинетов и перочинным ножом обрезал телефон. Чтобы не поднимать панику, завернул его в областную газету — районная теперь не выходила — и вернулся опять к себе. Сверток опустил в раздувшийся наподобие мешка портфель. Что еще? Надо было вооружаться. В столе среди бумажного хлама он нашел с осени выданный пистолет и, порывшись, нашел и обойму с патронами. Что-то подсказало Спирину: неспроста ему улыбалась беженка, птичка стреляная. Надо же, и в Мяксе завелись шпионы!

В этом возбужденном состоянии он и зашел домой, чтобы проститься. Жена Катерина сейчас же в крик: чего загодя не предупредил, чего летишь дуроломом?.. А того, отвечал он, что служба такая. Хоть жена и работала на телефонной станции, объяснять он ничего не стал, а взял буханку хлеба, подумал — и в портфель опустил только половину. В доме у них тоже двое беженок было, а городской участок невелик, даже картошку успели подчистить. К жене Катерине присоединилась мать, душа убогая, и вдвоем они попробовали покричать еще — из дому он выскочил как крапивой настриканный. Прямо к причалу полетел.

От причала уже метров на двести были положены доски. Тонкие забереги, под ногами потрескивало, когда он шел к ожидавшей его лодке. Там успело набиться с десяток женщин, повизгивали заранее. Ни на кого не глядя, Спирин сел с гонцом на пару за весла; на вторую пару кто-то из женщин пристроился, а третьей и не было. Спирин в душе посетовал, что маловата попалась лодка, но погода стояла тихая: расселись все и погребли к еле видневшимся правобережным заберегам.

Волны не было. Вправо и влево простиралось серое холодное море. Спирин греб во всю силу, часто сворачивая лодку в сторону, — малосильным напарникам не удавалось держать равновесие, хотя на каждом весле висели по двое. Но в четырехвесельной лодке сыскался кормовик; подгребала им и правила на редкость умело какая-то молодая женщина — в черной юбке до пят, в черном бобриковом полупальтишке, в серой большущей шали на голове и на плечах. Даже откидываясь вслед за веслом спиной, Спирин не мог поймать взгляд этой женщины. Какая-то недосягаемость была в нем. Его это, надо же, тревожило. Он гнал от себя из глубины шали исходившие глаза, он отталкивался от них, как от ненужной сейчас волны, а они, как и волна, его настигали, доставали горячечными брызгами. Спирину мерещилось нечто постыдное, запретное. И руки свои, и ноги, и широченная грудь были сейчас лишними; он хотел бы остаться при одной голове, в которой, как березовый угар, копилось, густело сумрачное желание: «Надо уходить, убегать… хоть в Тихвин, хоть еще куда подальше!» Но под ногами у него не было и десяти метров тверди. Все качалось, скрипело, постанывало. Мир то открывался до небесной шири, то сходился до мокрого стекловидного бугра, на который лодка никак не могла взобраться. И что там за бугром — ничего не поймешь. Темное, чешуйчатое стекло не просвечивало. Спирин вытягивал, сколько мог, шею — все напрасно. То небо от края до края, то скользкая крутизна; на нее так долго взбиралась лодка, что дух перехватывало. И откуда тут такие горы? Спирину мнилось короткое ребячество, мнились вечерние катанья на угнанных с конюшни санях, с визгом и смехом. До смеха теперь вроде еще не дошло, а визгу прибавлялось. Он греб с полузакрытыми глазами: правая рука на своем весле, левая на весле взопревшего гонца. Его и на двоих хватало с избытком.