Аркадий Савеличев - Забереги

— Ну вот, будут у нас пироги, будет и мясо, — сказала Домна высунувшейся вслед за ней ребятне — и заплакала.

Из пяти овец двух пришлось сдать на мясозаготовки, одну они еще по осени зарезали сами, надеясь, что оставшихся маток никто не тронет. Тронул вот вражий сын…

— Глаз тот дядечка положил… и на тебя, и на овцу, — сказала Марысе с тяжелой, не допускавшей сомнения откровенностью.

Возле зарезанной овцы она посидела, как возле безвинно зарезанного человека, но Марыся все же возразила:

— Не, ён прывитанне вам перадавал. Казал, в гостейки прыеде, казал, салодкага чаго прывязе. Не, Спиридон Иванович добры…

— Спирин?.. — еще тяжелее легла на душу Марысина доверительность. — Спирин и есть, больше некому.

Вдруг и силы откуда взялись — она вскочила и, прихватив валявшийся на повети шкворень, бросилась по лесенке вниз, на улицу. Пока перепуганная Марыся одевалась-обувалась, ее и след простыл.

По военному времени у Спиридона Ивановича Спирина было немало всяких званий, обязанностей и должностей. Но одна обязанность, одна забота была самая прескверная — брать на себя все случившиеся в районе неприятности.

Местный, он район знал хорошо. И это предопределило его судьбу. Большие и малые начальники, надев серые шинели, один за другим уходили на фронт, а его и фронт не брал. Он был заколдован, заговорен. Даже когда немец рванулся к Тихвину, по-разбойному захватил этот считавшийся недосягаемым город, перерезал дорогу к Череповцу и до Рыбинского моря напрямую оставалось рукой подать — даже тогда ему сказали: «Товарищ Спирин, не можем мы оставлять район без единого мужика».

Природа, словно в насмешку, наделила его такой отменной породой, что он, проходя по районному поселку, даже спиной слышал: «Пушки на нем по грязи таскать, право дело!» Что верно, то верно: пушку он протащил бы по всей бездорожной Мяксе — дай только ее. Но пушек в Мяксе не было, а были всякие рогастые неприятности. Спирин с поражавшей и его самого ловкостью увертывался от всевозможных напастей, а они, как быки слепые, перли на него и, случалось, поднимали на рога. Шлепаясь всякий раз о грешную, породившую его землю, он говорил самому себе: все, баста, надо уходить, убегать вслед за мужиками! Но наступал очередной день, и ему в очередной раз говорили: «Товарищ Спирин, нельзя оставлять район без мужского начала». И он, поскрежетав зубами, опять принимался ублажать зареванных баб, нянчить слюнявую мелкоту и объяснять сивобородым георгиевским кавалерам, как это чужак дошел до границ Забережья. На манер Коли-Кавалерии они выкашливали старые простуды и обиды: «Кх… кады мы на рысях ходили на того нехристя, бёг он…» — и было Спирину впору самому убегать от них.

В последнее время его донимали еще беженцы. Опять же он не имел к ним прямого отношения — просто кому-то показалось, что Спиридон Спирин, знающий всех и вся, лучше других сможет разместить гонимых войной людей. И он размещал, разводил, развозил на лошаденке эту никем не управляемую ораву. До поры до времени удавалось: он подталкивал к крыльцу женщину с ребятёнком, хозяева, чаще всего хозяйки, ахали, завидев несчастных, и начинали усаживать за стол, расспрашивать, что там и как там, а он тем временем потихоньку убегал. Расчет его был верный: никогда на Руси не гнали из дому сирых и голодных. Так-то вот пристраивая беженцев, Спирин от смущения избегал смотреть им в глаза и после удивлялся, когда с ним здоровались незнакомые люди. Его за что-то благодарили, а он смотрел в землю и думал: «Ну да, больше некуда уж совать вас». С этой мыслью он встречал каждую новую партию беженцев, которые прибывали все-таки в определенном порядке: из Череповца, с железной дороги. Вначале шли карельские партии, эстонские, потом ленинградские, потом замелькали и калининские, а сейчас было и не понять — кто и откуда. Казалось, со всего свету нахлынули люди в маленькую, и без того оголодавшую Мяксу. В безграничное ведомство Спирина заносило людей и с Прибалтики, и со Псковщины, и даже из далекой Молдавии — поистине путями неисповедимыми. Череповец стал сельдяным складом, а Мякса — той запасной бочкой, куда селедка уже не вмещалась. Спирин только открывал теперь двери в дом, как его уже встречала разноплеменная орава, на всех языках просила есть и пить… Да, и пить уже стало нечего. Осень выдалась сухая, и в колодцах нагорной Мяксы воды набралось самую малость; пришлый люд вычерпал ее единым махом. Тут, конечно, и вспомнили: Спирин, Спирин… Он даже обрадовался случаю, прихватил на улице нескольких досужих георгиевских кавалеров, и стали они чистить по холодку колодцы. Спирин мало что смыслил в этой работе, но дело оказалось нехитрым: когда пробивали верхний заиленный слой, снизу начинала подпирать чистая вода. Прошли они за неделю с десяток колодцев, и Мякса снова напилась, и напившись, еще громче стала просить есть. Беженцев, пока он лазил по колодцам, набилось тьма-тьмущая. Теперь Спирин уже не разводил их по домам, только бестолково размахивал руками, топчась, как регулировщик, на скрещении двух главных улиц, — идите, мол, сами, вас скорее послушают. И они шли, тащились с самодельными колясками, а теперь вот и с санками, куда-то пристраивались на ночь-другую, потом разбредались по окрестным деревням.