Яков Ильичёв - Сиваш

— Отчего не поедите, дядько Матвей? Вот брынза, вот хлеб…

Матвею давно хотелось есть, тарелку языком проломил бы. Однако сел в бричке, оглядел Никифора и гордо откинулся.

— По-твоему, у меня в мешке пусто?

— Не знаю, я так, — смутился парень.

— А ведь ты, Никифор, душевный человек, — сказал Матвей. — Стало быть, не по отцовой пошел дороге, а? Что отец твой, по-прежнему богат, а все копит?

Но Никифор не хотел говорить об отце, опустил глаза.

— Я сам у своего отца вроде батрак, земля пока еще не моя — отцова. А позвольте узнать, дядько Матвей, откуда вы теперь?

— Был в лесе, а стал здеся! — весело отвечал Матвей. — Едет дядя издалека, бороду гладит, а денег нет!

— Отчего ж это вы полный год не шли домой, что с вами было?

— Со мной было все, что с человеком может быть. — Матвей вздохнул. — Хватило бы на сто. Со второго этажа прыгал, прятался в колодце, живого хотели похоронить, пришли с носилками, думали: готов. А вот, слава богу, добрался домой… Как хорошо тут, родным веет… Горка, сынок мой, поди подрос?

— Это как вам сказать. Для меня это незаметно, потому что постепенно, а для вас, конечно, подрос, — рассудительно ответил Никифор. — А в каких местах воевали с немцем, дядько Матвей? Как жили? Что видели?

Матвей махнул рукой:

— Закинули наш полк на позицию, на высокие горы, выше облаков, — хочешь, золотой месяц своей рукой доставай да меняй на мелкую монету. С песнями шли всё вверх и вверх. «Соловей, соловей, пташечка…» Высоко забрались, наверно, и бог слышал, как пел наш полк… Справили окопы по хребту, как суслики зарылись в гору. Днем колючей проволокой вязали козлы, ночью выставляли их перед окопами. Вот так и жили. Леса да горы, немцы и стрельба…

— А вы что-нибудь интересное припомните, дядько Матвей!

— Ну вот. Бывало, утречком только солнце взойдет, глянешь, а в колючей проволоке косули бьются, запутались в ней, не могут освободиться, барахтаются целый день. Стемнеет — тащим их на кухню… А вот как-то на заре, красненько так, хорошо кругом, из низины парок вьется, глянул я: застряла в колючей косуля-мать. Висит на проволоках, шерстка кровью измазана. Сама вытягивается, трепещет, а возле на тонких ножках шатается косуленок. Хочет вымя достать, а вымя колючей проволокой от него отгорожено, черный носик до крови исколол. Косуля свой бок пораненный лизнет, косуленка лизнет… У меня сердце дрогнуло. Вот тебе интересное…

Никифор забывал погонять, слушал, раскрыв рот, и все не давал покоя.

— А вы расскажите случай какой-нибудь, дядько Матвей.

— Лучше ты расскажи, как в Строгановке у нас — какой комитет? Как тут крутилось, пока меня не было, три года? Расскажи, парень ты с головой… Как тут без меня?

Никифор с готовностью выпрямился, заблестел глазами и одним духом повел:

— Это я вам в точности докажу, как есть я понимающий, какой при любой власти не пропадет. Значит, без вас, дядько Матвей, было ужасно! Позабрали всех на войну, а с севера сезонники — срам: бабы, дети, отчего земля заглохла, хотя пригнали пленных австрийцев, которые хорошо работали. Кругом разорение, коров, лошадей, барашков как дождем смыло, навозину не найдешь, кричат в степу только белые гуси. У тата не стало работников, у людей же — своей пашни. Подсчитали: в Перекопском уезде все мужики — арендаторы. Я, дядько Матвей, каждое воскресенье газету покупаю, все знаю! Царя скинули — вот вам ха-ха-ха! Вскочили разные комитеты, один — одно, другой — наоборот; и милиция, и полиция… И был такой случай, что с севера нахлынула голь, в имении Сахарова под Симферополем стала наниматься за полцены, отчего местные давай ее гнать, и пошла толпа на толпу, затеялся кровавый бой, кололи вилами, били граблями, и ножи в ход. Как сказать, голодные, наломали костей, напустили крови — взялся пятнами тот помещиков двор!

Никифор открыл рот захватить воздуха, Матвей хотел спросить, какая сейчас власть в Крыму, но Никифор перебил, крикнув:

— Тише, дядько Матвей! Дайте по порядку, я все помню, как есть! Значит, власть менялась на глазах, не имея стойкости никакой, — вот вам одно, а вот другое, и опять то, которое было вчера… Говорили, Ленин хотел приехать в Крым к родному брату погостить. А эти, которые анархисты: «Нет, не допускать», на дорогах выставили заставы. А которые большевики: «Самих вас выбросим из Крыма!» А селяне, которые арендаторы, не имея собственной земли, при каждой власти кричали свое: «Не хотим аренду платить, дай землю даром!» Кричали: «Долой повинности, дели сенокосы!» Мой тато пострадал пшеницей, а помещик еще и сенокосами, и палаццом своим, и сам еле живой ушел — на конях, ночью, в Крым и так далее… Налетят христиане, заберут, отберут, и ничего, по-прежнему солнце светит! Вроде бог улыбается на эту картину. Опосля бог же и накажет. Каратели за эту вольность били страшно… Который мужик землю взял, кровью за нее расплатился. Судили и били как за повреждение урожая.