Яков Ильичёв - Сиваш

— Феся!..

Шел следом, припадая и сильно раскачиваясь — одна нога короче оттого, что согнута в колене. Иной раз и жалко его, и чего-то совестно. А сердце было спокойно.

По дну Сиваша Феся с Лизой отъехали от берега три версты.

Когда добрались до солевых полей, солнце стало печь до боли, огненная белизна резнула глаза. Вон сколько соли, будто снег. Каждый год урожай. Солнце и горячий ветер кипятят заливы — яйцо сваришь, босиком не ступить. Соленая вода в Сиваше густеет. Вот уже рассол, рапа. В этой вечной солеварне соль сама садится на дно, сама варится, а выбирать ее надо трудом.

Не испортить бы соль дегтем с колес — остановили бричку, не доехав, со скребками и лопатами босиком вступили на солевое поле. Пекло, давило глаза. Феся надвинула платок на самый нос. Все же ослепительно белый свет бил снизу…

На отмелях соль лежала сухая, но скудная. Феся с Лизой скребками начали сгребать в кучки мокрую в низинках. За скребком оставался глубокий след, в него набегала синеватая вода.

Феся сгребала, сгребала, с тоской думала про Никифора и его ненужную любовь. Думала и про Соловеевы десятины. Казалось, они чужие, хотя комитет и сход присудили ей эти десятины и в список записали. Пугала доброта Соловея. Еще и соль ему поручить…

Соль шипела под скребками — шип-шип-шип — без конца, будто натачивали шершавым оселком стальную косу. Там, над степью, разносится верещание кузнечиков, в небе мелькают птицы, а здесь, на Сиваше, — пустота, белая равнина, кузнечику негде примоститься и нечего есть, птицы не летают. Соль да соль и зализанный водой гладкий желтоватый ил. Одинокая Мельница стоит, не шевелится, даже перестала вертеть хвостом, и кожа на ней не вздрагивает — мух на Сиваше не водится. На минуту затихнут скребки, ветер шумнет, и такая настанет тишина, что оглохнешь.

Почудилось Фесе: она не на земле, а неведомо где, на белых пространствах вечная работница. Работа не тяжелая, без подгонщика. Руки сами гребут, гребут — без конца. В тишине никто не тревожит, но только чего-то страшно, до того страшно и нехорошо, что еще немного — и закричишь… Оставила скребок и обеими руками сорвала платок с головы.

— Господи, тоска, хоть удавись.

— С ума съехала! Напугала! — Лиза вскрикнула. Потом улыбнулась, блеснули белые зубы: — А и верно, хоть в колодец или в Одессу, в монашки… Все хлопцы — в отряде, все воюют, и красноармейцы, которые зайдут на час, не женихи…

Феся взглянула направо. Далеко-далеко темная полоска, северный берег Сиваша. Взглянула прямо перед собой — белая, дальше синяя гладь до самого неба. Взглянула налево — далеко-далеко сизая полоска — крымский берег…

— Уйду в Крым, к морю, не только света, что в окне… Наймусь на виноградники. И то веселее, хоть и среди чужих.

Прижала к глазам обернутые платком кулаки, долго стояла так. То ли капли пота, то ли слезы побежали из-под кулаков мимо уголков запекшегося рта.

— Замуж выходи, вот что! — словно приказала Лиза. — Вылетай-ка замуж, если сам того хочет, не смотри, что хром!

Феся отняла от глаз кулаки и показала Лизе кукиш.

— Вот!

— Не нравится?! — изумилась Лиза. — И богатый, и красивый личиком. Поискать! И сам Соловей к тебе ласковый. Заживешь, как пани…

— Как батрачка, — ответила Феся.

— Что ж, и поработаешь. А там, гляди, сама хозяйка. — Лиза сурово сдвинула брови. — Соловей не вечный, возьмет да помрет. Кому достанется добро? Никифору. У тебя же над ним власть…

— Помолчи! — сказала Феся. — Не надо мне добра, и Никифора не надо. Что он, что вот эта палка — все одно.

Лиза обиделась.

— Дело твое, раз не слушаешь родных советов… Был бы дома таточко, научил бы…

Из кучек соли вода отсочилась, соль сверху пообсохла. Лопатами поднимали глыбки, ополаскивали в воде от приставшего ила, от грязи и клали в корзинку с двумя ручками. Потом несли и высыпали в бричку на разостланные мешки.

Лиза повезла соль домой. А Феся осталась сгребать на вторую поездку. Нехотя отпила из бутылки, съела хлеба, снова взялась за скребок. Опять заширкало. В одиночестве еще тошнее были и это ширканье, и сивашская тишина. Феся громко запела.

Вдруг услышала мягкий, жирный клекот чьей-то брички. Нет, не Лизавета так скоро обернулась, голос у брички чужой. Взглянула: резвая пара летит прямо к ней, к Фесе. Кто? Спустив ноги, в бричке сидел Никифор. Въехал на самое поле, бочком слез и, припадая, пошел к ней. Под фуражкой, под крохотным козырьком, радостно подрагивали его светлые кудерки.