Яков Ильичёв - Сиваш

Фрунзе слушал сбивчивую речь о чудесных мраморах Ливадии; о за́мке в небе на самом краю высочайшей скалы; о зеленом Мисхоре; о доме, в котором жил Чехов; об алупкинском хаосе — нагромождении обломков землетрясением разрушенных гор; о прекрасных парках; о соснах с длинными, как спицы, иглами; о воздухе и солнце, которые излечивают смертельно больных; о виноградниках и садах.

— Этому богатству нет края! — Учитель замолчал, а потом вдруг добавил: — Но вот что беспокоит меня. Без хозяина это богатство — дым и пепел. Кто, скажите, поднимет с полу брошенный хозяйский ключ? Ведь если везде разруха, то и крестьянин, хоть и с землей, сытым не будет…

Фрунзе весело засмеялся. Ключ не брошен прежним хозяином, а отнят у него. Фрунзе показал вдаль на Медведь-гору.

— Что это торчит там — вроде медвежьи ушки? Представьте себе, как тысячи лет смотрели на эти каменные ушки невольники, рабы в цепях. Смотрели, как на чужое. И вот — слышите? Затих тысячелетний звон цепей. Ныне любуется своей Медведь-горой свободный человек — хозяин вод, земли, лесов! — Фрунзе погладил по голове близко подошедшего мальчонку. — Вот растет хозяин. Правда?

Фрунзе вспомнил строгановского крестьянина Матвея Обидного, его заросшее, избитое ветром лицо, белые морщинки у глаз, иссеченную бурую шею, негнущиеся грубые пальцы, — какую гору снес на плечах человек! Наконец-то он и миллионы других увидели землю и небо. Отдать им земной шар — хорошо распорядятся, всем дело найдут и сами от дела не отстанут.

— Скоро придут эти новые хозяева, — сказал Фрунзе. — В Иванове, например, среди ткачей много больных. И раненых в госпиталях немало с бывшего фронта.

«Увижу Ильича — уговорю поехать сюда отдохнуть. Ильич никогда не бывал в Крыму», — подумал Фрунзе.

Старик с внучонком пошли вдоль берега, собирая в ведро выброшенную волной хамсу. Почтительно, взволнованный, попрощался учитель. Оставшись вдвоем с адъютантом, вновь и вновь оглядывая море и горы, Фрунзе в который уже раз подумал: «Вот и решилась участь Крыма». Революционный порыв армии оказался сильнее природы, техники и смертоносного огня. Нечеловеческими усилиями, кровью десяти тысяч взята победа. Благодаря им вот уже веселее пошел дым из фабричных труб, а скоро вспыхнут огни электростанций, первые кирпичи лягут в фундамент коммунистического дома. Пусть никогда не померкнет светлая память о павших у входа в Крым… Народ никогда не забудет героев Перекопа и Сиваша.

Фрунзе подумал: «Не забуду их и я до конца своих дней… Перед ними склоняюсь обнаженной головой». Адъютант удивился, отчего это задумавшийся Фрунзе вдруг снял шапку, рассеянно потер лоб.

Минуло одиннадцать лет со дня Перекопской битвы. После косовицы тридцать первого года в Строгановку пришли каховские парни с мешками за плечами — комсомольский поход. Сбросив мешки, сели на обрыве и смотрели на крымский берег за Сивашом. Матвей Обидный, посветлевший от седины, в выгоревшей красноармейской гимнастерке, в серой, как земля, кепке, сидел перед комсомольцами и рассказывал, крутя цигарку, медлительно и величаво:

— Заравнивается изрытая степь: и перед валом, и за ним, и на Литовском… Ямы заплывают, бугорки обдираются ветром. Посмотрите, там и тут торчат из земли пустые патроны, осколки, всякие обрывки. Что-то выглядывает из песка, потянул, расправил — буденовка. Ехал я как-то с внуком — Антоном назван по отцу, — ехал в Армянск на базар, остановился посмотреть, как зарастает вал. Внучек побежал, что-то нашел. Что ж такое? Снарядный стакан, земли в нем набилось, и растет трава… На вал и на Сиваш нынче ходим за железом. Школьники собирают железный лом — после дождя большой у них урожай. Колья повырваны, проволока снята для того, чтобы на нее подвешивать виноградные плети…

Моя обида больше не кипит… После войны время было голодное, Соловей Гринчар, куркуль, сельчанин наш дуже богатый, еще насмехался надо мной и над Советской властью. А в тридцатом я над ним посмеялся. Помер он от расстройства, когда имущество описали и родной сын Никифор от него отказался… Этот Никифор чуть было в родственники не попал ко мне — через старшую мою, Фесю… Это я ее заставлял, сам не знаю как, только она умнее своего тато оказалась. Нынче уже и бригадир, и в район ездит…

Вот и говорю, хлопцы, земля заравнивается, а память — нет. Говорю вам откровенно, как родным, про семейную нашу горесть. Был Антон Горин политрук, такой же, как вы, коммунар. Не пришел с войны — и все тут. Кто убит, того уж нет. Но его-то и ждала моя старшая, Феся. Такая умница, а тут без понятия. Все думала, может, врангелевцы зачем-то захватили его, увели в Турцию, вырвется — приедет. Припасала мужские рубашки, белье. А Соловей Гринчар — еще живой был — насмехался, дескать: «Где он, спохватный такой?» Я отвечал: «Убит. В земле зарыт».