Яков Ильичёв - Сиваш

Положив листки донесения, Фрунзе встал, прошелся. День на исходе, а цель не достигнута, хотя потери велики и впереди ночь. Да, теперь самое опасное — ослабление усилий. Фрунзе только об этом и думал; остановившись перед начдивом и начштаба, тихим голосом сказал:

— Утром на Литовском, без сомнения, последуют новые контратаки. Меня беспокоит положение дивизий за Сивашом. Сегодня ночью нужно решить дело. Штурм еще не закончен. Замечу, дорогие товарищи, что на участке от моря до тракта у нас бригада и полк, пять тысяч человек, сто пулеметов. А на участке от тракта до Сиваша — три тысячи человек, сто пятьдесят четыре пулемета. Иначе сказать, на участке главного удара на километр в два раза меньше людей и в три раза меньше пулеметов, чем на участке вспомогательного удара. Это ошибка…

— Моя, — проговорил начдив.

— Чья бы ни была, — перебил Фрунзе. — Вот уже вечер, а ночью надо опять подняться. Это будет последняя атака, бесконечно уверен — успешная. Дрянь, что вчера противостояла Раудмецу на Литовском, вчера же разбита. Теперь там дроздовцы, тяжело. Но у противника все уже на пределе. Еще атака — и сядете на вал. До ночи осталось пустяки, и прошу, и приказываю: не теряйте ни секунды, готовьтесь. Всех коммунистов — к валу.

Блюхер хмуро смотрел в пол, а Фрунзе, вглядываясь в начдива, продолжал:

— Уверен, что командование дивизии вполне сознает необходимость ночного штурма, хотя и отдает себе ясный отчет, чего это будет стоить. Так, Василий Константинович?

Лишь нечеловеческими усилиями можно было взять этот вал в ровной, как стол, степи на узком фронте и без серьезной артиллерийской подготовки — голыми руками. Убитых днем еще не похоронили, а неизбежны новые жертвы. Бойцы — живые люди, для командира — своя кровь; с ними шел, с ними ел, с ними делаешь одно дело. Легче самому трижды умереть, чем посылать на смерть тысячи. И может быть, зря посылать, если и новая атака не удастся. Правда, командующий своим отчетливым и твердым приказом как бы на себя одного взвалил ответственность за утраты, за исход штурма. Но, конечно, в эту критическую минуту, как, впрочем, и раньше, ни начдив, ни начштаба, по совести, не хотели, не могли отстраниться, сбросить с себя ответственность…

Внимательно вглядываясь в онемевшего начдива, Фрунзе ждал его ответа. С началом операции напряжение возрастало день ото дня. Отвергли указания ставки и решились на немедленный штурм, надеялись на флотилию, а флотилия подвела, решились идти вброд. А сейчас в штабе штурмующей дивизии во внезапной тишине и в коротком дружном подавленном вздохе, во взгляде начдива Фрунзе легко уловил колебания: пойти на новые жертвы, вновь штурмовать или понадеяться на успех двух дивизий за Сивашом, которые своим продвижением вынудят белых оставить вал? Это были не трусливые, но чрезвычайно опасные, могущие привести к тяжелым последствиям колебания. Только соединенными усилиями можно было добиться успеха.

Фрунзе не отводил от начдива глаз, ясных и неумолимых.

— Очень хорошо понимаю вас. Но напрасно вздыхаете. Повторяю: ночью снова штурм. По этому поводу иных разговоров не допускаю. Сейчас еду в Строгановку. Сергей Аркадьевич, автомобиль! Не прощаюсь, товарищи!

Командующий поворошил на подоконнике груду шапок и папах, отыскивая свою.

— Где она, моя, ивановская?

Несколько месяцев назад; после взятия Бухары, Фрунзе с нарочным отправил в Иваново-Вознесенский губисполком подарок для музея — темно-малиновый, с узорами из жемчуга и чеканного золота халат эмира Бухарского, одеяние весом в три пуда, тюбетейку эмира, сабли, кинжалы, украшенные бирюзой, — оружие разбитых басмаческих вождей. И вот с тем же нарочным ткачи послали ему ответный — серую барашковую папаху с утонувшей в шерсти красной звездой.

Плавным движением Фрунзе надел папаху. Внешне он был, как всегда, спокоен. Попросив командарма-шесть остаться в Чаплинке, сам вышел на темную улицу, к автомобилю, чтобы ехать на берег Сиваша, в штабы перешедших вброд дивизий.

В автомобиль сели еще Гусев и адъютант.

Серый открытый «фиат» мчался на юг по ровному широкому шляху. Солнце давно зашло, короткие синевато-серые сумерки накрыли степь, и вот уже загорелись звезды, раскатилась гулкая степная фронтовая ночь.

Автомобиль приближался к месту, где Сиваш упирается в Перекопский перешеек. В это время опять, как утром, наполз густой туман, навалилась такая тьма, что хоть режь ее ножом. За три шага ничего не было видно. За широким смотровым стеклом радиатор автомобиля пропал, будто растаял в холодном морозном тумане. Шофер угадывал дорогу, как слепой. Автомобиль теперь полз, а не мчался. За туманом наискось справа раздавалась непрерывная орудийная пальба. С каждой саженью вперед пушечный грохот становился оглушительнее. Различались огненные следы орудийных залпов на валу. Туман прошел, как волна. Линия неприятельского расположения обнаружилась белыми размашистыми лучами прожекторов — шарили по земле, старались пронзить ночной мрак, раскрыть движение красных частей. Наши батальоны перед валом отвечали довольно сильным огнем.