Яков Ильичёв - Турецкий караван

Ашотка встретил молодцов торжествующий, раскинул руки:

— А-а-а! Я сказал, что дети приедут, вот они! Где ж это наша ореховая коробка… Что в ней может быть… Садитесь за стол, садитесь все…

Ваню бросило в жар. Жена Ашотки со слезами на глазах сказала:

— Ваня-джан, ты только не волнуйся…

Ашотка принес, однако, не коробку — положил на стол сверток. До боли знакомое Ване полотенце! Развернул, а в нем кусок свиного сала, густо обсыпанный красным перцем и солью и обложенный дольками чеснока. «Посылка? Кто привез?»

— Ваня мой, ты только не волнуйся, — повторяла Ашотова жена. — Анка такая красавица, такая смелая. Как любит тебя!

Ваня вскочил без слов, а казалось ему, что кричит: «Приезжала?!»

— Десять дней ждала тебя, Ваня-джан, но ведь дома у нее дитя…

— Дитя! — рассердился Ашотка. — А бабушка на что? Вы с Маргаром обещали вернуться через сорок дней, а вернулись через шестьдесят. Она сказала: наверно, другой дорогой поехали или задержались до весны. Вчера я посадил Анку на пароход — в Новороссийск…

— Вчера? — Ваня сник от обиды, а потом вдруг заорал: — Боевая, бедовая, куда хочешь доедет, только вот терпенья нет никогда, мечется, как ветер. Беда!

Ашотка разъяснил, как доехала: много сала взяла с собой «на подмазку рельсов». В штанах приехала, как мужчина. Закопченная, на паровозах помогала машинистам, кормила их салом.

— Нам подарила вот это с полотенцем, — сказал Ашотка. — А я думаю: нет, оставим-ка это нашим дорогим Ване и Маргару — приедут!

Ваня спросил: рассказывала ли, почему на письма не отвечала?

— Все рассказала нам! — Ашотка принес наконец ореховую коробку. — Тебе, Ваня-джан, записка. Говорит: если не приедет мой скиталец, порвите ее, дядя Ашот. — И Ашотка пошутил: — Сегодня утром я уже хотел порвать на клочки!

Дед Сайка велел Аннёнке идти на почту, а что идти — Иларионыча уже нет, помер, шел из Ростова-Ярославского в дождь, простудился, в неделю сгорел, а новый почтарь все письма отдал Степану Фирсовичу. Хоромский складывал его письма в окованный сундук с замком — к счетоводным книгам. Наконец Аннёнка завладела сундуком. Каким образом? Проверочная комиссия из волости обнаружила сокрытие Степаном Фирсовичем посева. Не сдал с него продналог. Для голодающих-то! По закону ему удвоили продналог. Заспорил и опять не сдал. Пришли милиция и понятые, зерно стали брать силой. Хоромский потерял разум, бросился с лопатой. Его арестовали, осудили и — в тюрьму… Аннёнка позвала кузнеца с молотом — разбил оковы на сундуке.

Аннёнка сердито писала:

«Я поехала, натерпелась… Я верная тебе, ни за кого другого не выйду… Ашотова семья очень хорошая, и я их полюбила. Если приедешь и это прочтешь, то дай мне знать, чтобы я не страдала, думая, что бросил… Что тебя убьют, этого не может быть, война уже кончилась, не пугай. Не прикидывайся убитым, если другую, может, нашел…»

Ваня тут же сел и написал ответ. Перекусив у Ашотки, Ваня и Кемик побежали на вокзал.

На крайнем пути одиноко стоял заскучавший вагон командующего. Ваня сейчас же и расположится. Произошло, однако, неожиданное. Один из бойцов на вокзале сказал:

— Тебя и Кемика спрашивал Кулага. Идите в гостиницу.

Что такое? Вошли в номер, Кулага смущен:

— Послушай, Ванёк, и ты, дорогой Кемик, такое дело — может, нежеланное. А надо, братцы мои, вам обоим обратно катить в Ангору. Опечатанную дипломатическую почту повезете. Курьер — в госпитале, а тут срочные бумаги. Главное, что уже знаете дорогу, обычаи и далее с Кемалем знакомы. Так-то, родные…

У Вани будто земля уходила из-под ног. Ведь не отказаться. Но кончил Кулага — отхлынуло, хотя ноги еще пудовые, не оторвать. Хорошо, что с Кемиком, не один… Холодно спросил:

— А командующий знает?

— Ему, конечно, жалко вновь посылать!

…Утром уходил поезд, Ваня прощался с Фрунзе:

— Вот бритва, Михаил Васильевич. А тут патроны от маузера… Мыльный порошок кончается…

— Не беспокойтесь, Ваня, — Фрунзе положил руку на его плечо, улыбнулся ясно, как он умел. — До встречи в Харькове. Так?

Легран был снова в Батуме. Указал Ване и Кемику, теперь дипкурьерам, отведенную им квартиру, куда явиться за бумагами, где получить инструкции и продовольствие.

Ваня и Кемик осиротело бродили по улицам. Посидели в кофейне. Вышли на бульвар и отправились в порт — присмотреть обратный пароход, потом в комендатуру — посоветоваться, узнать обстановку.

В начале февраля, вскоре после возвращения из Турции, Фрунзе исполнилось тридцать семь. (Жить осталось менее четырех…) Все свои дни он вновь отдавал Красной Армии. Но теперь перед ним стояла и картина огненной Анатолии.