Яков Ильичёв - Турецкий караван

— Ты получил указание отправить поезд. А сам дал бы такое указание, имея в виду состояние пути?

— По робости не осмелился бы! Гужевая дорога испытана тысячелетиями. А рельсовая — помоги, аллах! Возможно, она в тысячу раз крепче, а может быть, вообще не существует.

— Ты высказал кому-либо эти мысли?

— Говорил! — Администратор как бы случайно поднял кверху палец и взглянул на потолок.

На втором этаже была квартира Рауфа! Офицер сказал:

— Нас не интересует имя. Главное, что он ответил?

— Он ответил, что мои соображения не имеют никакого значения, как лишенные документальной основы. Значение имеет лишь факт получения указания. Если было указание отправить поезд, то следовало отправить, даже получив известие, что, допустим, по желанию аллаха провалился мост или часть пути снесло в пропасть. Это дело аллаха, а твое дело — выполнить указание. Кару несет лишь злоумышленник. Злого умысла нет, и это соображение является основным, не нужны посторонние вопросы… Кара последует и за невыполнение указания в срок. «Поэтому, не желая становиться причиной твоего несчастья в том случае, если окажется, что путь вполне пригоден, я, — сказало это лицо, — не ставлю вопроса об отмене указания, а просто снимаю твой вопрос!» Помоги, аллах…

— О! — с иронией воскликнул офицер. — Это лицо выражается чрезвычайно ясно. Что еще оно выразило?

— Оно уточнило мысль о возможной каре. Кара воспоследует и за случайное невыполнение указания… Прошу вашего, братья, благодеяния: не говорите никому, что я говорил о высоком лице! — Администратор снова взглянул на потолок. — Ибо в будущем, став, возможно, еще более высоким и узнав, что я передал вам его мысли, оно рассердится, и что станет тогда с детьми, женой, когда я, их отец и муж, расстанусь со своей головой?

— Обещаю, — резко сказал офицер. — Сам не проговорись. Где сейчас поезд?

— Неизвестно. Рабочие чинят путь то тут, то там. Ах, я надеялся: аллах надоумит, путники не вылезут из фургонов…

— Да! — вдруг раскрыл рот другой, все время молчавший офицер. — Столько дней ехали в фургонах, могли бы еще два дня.

— Аллах что-нибудь сделает! — Администратор вдруг возбужденно засмеялся. В офицерах он почувствовал друзей, от души отлегло, и как бы не расплакаться теперь. Под смертью ходишь… Заморгал, горло сдавило. Голос дрожал: — Будем надеяться… Аллах выручит!

Офицеры вышли:

— Рауф лгал Февзи, изворачивался. Мы проверили: да, лгал.

— Совсем плохо, если еще Гази решит выйти встречать.

— Председатель посла не встречает. Если бы сам Ленин приехал, тогда другое дело.

— Где сейчас наш Гази, по-твоему?

— Как раз там, где ему надлежит быть в данный момент… В генштабе… Или на телеграфе… Может, в Собрании… В загородном кабинете или в резиденции — никто не знает. Зато, я уверен, он знает и слышит все, даже нас с тобой сейчас…

— Пусть знает, что я всей душой предан ему… Головы полетят, если с русскими что-нибудь случится. Не только позор, но и провал в политике…

Нет, так просто не въедешь в эту далекую, загадочную Ангору!

Утром на станции Яхшихан люди вышли из сарая на волю — небо синее-синее. Ваня как глянул, так и зазвучала в ушах ярославская песенка. Бывало, пел ее на деревенский лад:

У Аннёнки…

Сильный южный ветер, сухой и теплый, овеял турецкую землю. Мгновенно высохли чеклаки на дороге. Как раз бы и ехать на лошадках дальше. Но нужно ехать в поезде, — хозяева подготовили на вокзале церемонию встречи, выслали специальный поезд.

Пока что он застрял где-то в скалах. Кемик шутил, что правоверный машинист за вчерашний день пять раз спускал пары, становился, по шариату, на молитву; ночью же в темноте паровать не стал, а нынче утром, помолившись, тронулся и, стало быть, часика через два прибудет.

Советник Дежнов устал и нервничал по пустякам: вот-вот Ангора, а у него помялась шляпа. Предлагал снова сесть в фургоны. Но Фрунзе:

— Невежливо и неполитично ломать задуманный турками порядок встречи.

— А не все ли им равно! — отвечал Дежнов.

— «Все равно» — пока не ломаем. Потерпите.

— Да я просто хочу поскорее в баню! — признался Дежнов. — Еще никогда так не болели кости. Заплакал бы, если б не было стыдно.

— Я тоже, — сказал Фрунзе.

Около полудня среди холмов послышался железный стук. Люди выскочили на рельсы. Скоро из-за склона горы выполз будто лепесток красного мака. Это был турецкий флаг, осенявший долгожданный поезд. Тоненький гудок, напоминавший детскую дуделку, закончился неожиданно хриплым выдохом. Подошел ярко раскрашенный, смешной состав: кургузый паровозик без тендера, но с огромной трубой, три вагончика, что коробочки.