Яков Ильичёв - Турецкий караван

Он пошел рядом с фургоном Фрунзе.

— На поле боя я потерял свою руку, а здесь, дома, я потерял свое поле, отнято за долги. Где добуду хлеб? В банде? Но с одной рукой… даже поваром не могу. Не поможешь ли, русский паша? В Карсе я видел эту твою звезду… Нет, не денег у тебя прошу…

— Кто ты теперь? — спросил Фрунзе по-турецки.

— По-нашему говоришь! — обрадовался однорукий. — У мула спросили: «Кто твой отец?» Он ответил: «Конь мой дядя!» Я отвечаю просто: я — никто, у меня никого нет. Я — Однорукий Мемед.

— Это имя здесь, как в России Иван, — сказал подошедший Кемик.

— Я давно бродяга, — объяснял Мемед. — В Македонии, Сирии, на Кавказе, в Египте — всюду был. Стрелял, пока руку не оторвало. Закопал ее. С тех пор другую ищу. Кто ищет, тот найдет и аллаха и беду!

— Хорошо, что ты веселый. Веселому легче искать.

— Веселый, когда не плачу. Плакал, когда с рукой прощался. Поцеловал ее — много поработала! — и заплакал. Теперь бы вновь заплакать — от радости, когда б другую нашел. Никак не удается заплакать.

— Ну, а чем я помогу тебе…

— Ничем. Я в Ангору иду! С прошением. Писарь сказал, что ныне крестьянину разрешается засевать пустующую землю. Но мне участка не дают. Считают, что не смогу обработать. Все участки достались аге. Он может — руками других. Но меня даже батраком не берет — я однорукий. Даже пастухом — я непокорный. Бедняк всегда горбат! Иду в Ангору с прошением к Кемаль-паше! Ты тоже в Ангору? Нам по дороге.

За этот первый день горного пути с трудом сделали вот только двадцать пять верст. А до Ангоры было пятьсот…

Караван въехал в улицу. За домами мелькнуло течение той самой речки, по берегам обсаженной кипарисами и ивами. Арабаджи закричали, фургоны остановились, от лошадей пошел пар, красный на закате. Караван разместился в двух постоялых дворах, расположенных один против другого. Фрунзе с Ваней прошел за ограду:

— Смотрите, точно, как у нас в Туркестане: навесы, стойла. И фасад в два этажа… Пожалуйста, свободные номера…

Заняли комнату с окном и нарами, с тростниковой циновкой на полу. Лампы нет, но и при зажженной спичке видно: грязный войлок на нарах, стена в подтеках, стекла окон разбиты. Пахло глиной и мокрой шерстью.

— Тут холоднее, чем на улице! — заметил Фрунзе. — Тащите наши бурки, Ваня.

Ваня вышел и вернулся с влажными тяжелыми бурками, перекинутыми через плечо, из-за них самого не видно. Вышел вновь и вернулся, неся за ушки мангал — жаровню с раскаленными углями, лицо багрово подсвечено снизу, как в аду:

— Хозяин дал!

Заткнули дыры в окнах, расправили бурки — сушиться.

— Пойдемте, посмотрим деревню, — сказал Фрунзе.

На улице Кемик стоял со старостой. Фрунзе подошел:

— Сколько у вас хозяйств?

— Тридцать семь, паша. Есть лавки, торгуем.

Дома и лавки ближе к склону, колодцы — ниже. Дома двухэтажные, первый, каменный, где стойла для скота, считается двором. Хотя и темно, торговля в разгаре. Лавка освещена керосиновой лампой. На полках сушеные фрукты, жареный горох, рис, сухари-лепешки — зимний хлеб. На прилавке баранина. Фрунзе с Ваней взяли буханку хлеба.

— Прекрасно выпечен!

За окка — три фунта хлеба заплатили пятнадцать пиастров — чуть ли не трехдневный заработок фабричной девочки-табачницы. А за баранину — все пятьдесят.

Во дворе одного из ханов метались ишаки. Махонькие, проворные, но поднимают вьюк до пяти пудов. Среди погонщиков — ни одного мужчины.

— Лошадей война взяла, — сказал староста. — Лошади нужен хозяин, мужчина. А ишака и мальчик или женщина поведет. Этих животных теперь на дорогах больше. Вот такие бедные женщины и ведут.

Женщины, кормившие животных во дворе зерном, были одеты совсем скромно. Коричневая кофта заправлена в полосатые шаровары, полосатый же большой платок, как покрывало. На ногах кожаные постолы с завязками, вроде сибирских чунек. Либо какое-нибудь тряпье. А некоторые и вовсе босые. Так босиком и идут по снегу?..

При виде мужчин женщины-погонщицы краем платка прикрыли подбородок. Староста равнодушно сказал:

— Это они… так, по случаю гостей. В других случаях совсем не закрываются. Забыли закон, отличаются редким бесстыдством.

— Работают, руки заняты. Еще и закрываться? — возразил Ваня.

В небо взошел серебряный месяц, блестящий полудиск — первая четверть. Ваня сказал:

— Михаил Васильевич, пойду насчет ужина.

— Давайте. Весь день у нас пост, а ночью — до отвала? Рамазан!

Хозяин караван-сарая принес лампу, потом котел чаю — не спеша, степенно. На углях мангала Ваня зажарил баранину. Пили чай из жестяных российских кружек.