Наталья Головина - Помню тебя

Она переменила позу. И засобиралась. Ушла, оставив телефон.

Озабоченно приближалась к своему дому на углу Сущевской: задержалась против обычного с этим приключением.

Вот ее дом, массивный и многоэтажный, на пересечении магистралей. В их распахнутом по-летнему окне на четвертом этаже выбивалась на улицу от сквозняка нейлоновая занавеска. Значит, настежь открыта и балконная дверь. Наверху вскрикивала музыка. Все ясно: компания у проигрывателя…

Вдруг мужчина впереди нее задержался на ходу, удивленно отряхнулся и посмотрел наверх. Солидный, в годах гражданин потрясал свернутыми в трубку газетами. С балкона четвертого этажа кидались соленой капустой…

Грохнула балконная дверь. Кидались не в прохожего, а ответно друг в друга сын с приятелем. И улизнули, услышав угрозу прохожего подняться наверх или обратиться в ЖЭК.

Ее колотило… Это был, конечно, не хлеб, бросаться которым грешно и отвратительно, — прошлогоднее соление: забавно расшуровать и кинуть горсть в Андрюху… Но все равно: во что он ставит семью и всю заботу о себе? Все, все, что для него делается!

— Как ты мог такое устроить? — закричала она с порога.

Ее ожидала атмосфера светскости. Приятные и ухоженные молодые существа полулежали на тахте, старательно полурасслабленные после недавней потасовки и твист-пластинки, смененной на нечто более мелодичное: для нее. Французская певица настойчиво спрашивала у кого-то: «Пурква?» — «Почему?» И капусту успели подмести…

— Ну, махен, ну что ты действительно? — Никита спортивной, упругой походкой двинулся навстречу, загораживая от нее засобиравшихся приятелей. Красивый и рослый парень — сын, в беловато выношенных, как модно сейчас, джинсах. (Сам достал.) Показывая всем своим видом, что если она что, — он сейчас же уйдет с приятелями…

Она привычно дрогнула. Может быть, действительно, что это она и зачем? Лишь бы был дома, только не улица.

Разогревала на кухне ужин на всю компанию. В комнате совещались, как «добить» каникулы. Она предлагала сыну путевку. Нужно хорошо отдохнуть перед десятым классом… Не поехал. Она знала, что привязывает Никиту к Москве, — соседская Катя из их подъезда. Стройненький и голенастый олененок. Диковатая непроглядная челка над смущенно-бойкими глазами… Она все лето в городе, собирается сдавать в августе в музыкальное училище. Никита еще в шестом классе поджидал ее каждый вечер после музыки. И смел только шугануть ее на лестнице. А она горделиво летела через несколько ступенек. И вот теперь как привязанный…

В комнате как раз обсуждали Никитину «суперлюбовь». И еще обрывками слышалось: «Деньги не проблема». Но именно Никита мешает всем махнуть куда-то. Три дня ему на выяснение отношений…

Она испуганно замерла. Куда это махнуть? Потребовать объяснений или слушать Дальше: в конце концов, они не стесняются, громко говорят. Ничего ведь не скажет, ничего! — если она будет спрашивать, это ясно.

Планировалось добираться «автостопом» в Прибалтику, поэтому денег почти не нужно. Какая наивность, подумала она. (Имелось в виду: любой подвезет таких парней.) С Катериной объясниться: едет она или нет? (Имелось в виду: пусть выбирает — сдает она в училище или едет с «таким парнем».) Решительно выяснить отношения. (Имелось в виду: и получше можно найти.)

Опытные парни обсуждали: дикий какой-то «ничьяк», Прохарчину не стоит и связываться. Никитка вяло соглашался. Потом запустил в адрес девчонки нечто… такое!

Инна Кузьминична разогнала их всех.

— Как ты мог такое устроить?! — повторяла она растерянно.

Вопрос, видимо, бессмысленный… Ничего ведь пока не произошло. И она не позволит, он никуда не поедет! Вкладывала в этот вопрос другое: то, как он относится ко всему. Кажется, она давно уже слегка боялась сына… И у нее получалось задавать ему только этот невнятный вопрос.

Долгоиграющая француженка все спрашивала настойчиво свое «пурква?».

— Сядь сюда, Никита. Я прошу… я прошу, объясни мне наконец, как ты живешь!

Сын отмахивался. Лобастая и румяная его физиономия с бывалым и уверенным блеском в глазах была нетерпеливой. Хотел бежать вслед за приятелями. Все же необычный разговор слегка удивил его:

— Ну что объяснять-то, ма? Просто я вырос. Подрос я, махен, метр восемьдесят все-таки. И вполне тебя во всем понимаю! Это ты меня все почему-то не узнаешь. Моложавым матерям вообще трудно в этом вопросе… — Это звучало у него по-всегдашнему свойски и снисходительно.