Наталья Головина - Помню тебя

Нелишний ведь он все-таки человек в жизни, даже трогательный в своем слепом пристрастии… Вот сейчас живет у них, даже не догадываясь поговорить с Никитой о его делах, не стараясь войти в семью. «Не плохой»… и «не хороший» — такие характеристики были как-то совершенно мимо (Инна Кузьминична заметила, что она снова, как и полгода назад, перед замужеством, ищет себе оправданий), — упоенный и любовный исполнитель «халтур»…

Инна Кузьминична сама пугалась сегодня своего настроения. Она невольно представила себе Альберта Ивановича глазами гостьи: немного квадратная голова Алюши в седоватом ежике, немалый размах плеч и почти неприлично ясное и гладкое, как пятка, лицо пожилого младенца…

Допивали ликер в комнате и смотрели телевизор. Алюша с удовольствием рассказывал про «установки» — декорации на экране. Иногда и ему тоже достаются такие заказы. Начинает неплохо зарабатывать. Он пояснял про сценическую условность… Вот на переднем плане показаны подъездные пути с современной техникой. И тут же бытовая, можно сказать, деталь — шкура северного обитателя на стене…

— Контора? То ли бытовка? — вежливо поинтересовалась Вера. — И сколько ж у художника уходит на это времени, много, наверное?

Снова раздались звонки у входа, дверь хлопнула. Сын шуровал в холодильнике.

— Никита! Не трогай кефир, я тебе суп разогрею! — Инна Кузьминична метнулась на кухню.

…Уходила Вера рано. Смотрела отчужденно и словно бы с легкой жалостью. Хотя с чего бы это? Сама вон усталая. Чуть ли не пожилая женщина, затрапезная в своем шарфике и тесном пальто. Почти и не простились.

В эту минуту как раз трезвонил телефон. Звонила спозаранок Аэлитка. Предлагала горящую путевку в Бакуриани.

— Иловайская? Что ты, не отпустит! Да оставь ты своего парня с Шейником, они между собой лучше разберутся.

Но в горы она все-таки не собралась.

Не было в ней Аэлиткиной мобильности. И даже ощущала эту ее хватку и готовность принять все как что-то чуждое себе. Хотя то и дело у нее не получалось в практической жизни обходиться без Аэлиты — бой-бабы, «своей» во всем: и благодетельницы… По-прежнему была в Инне Минаевой-Прохарчиной та же двойственность: жизнь ее души и способ жить.

Альберт Иванович начал копить на машину. Это примирило с ним Никиту. Да и ее, пожалуй, со всем происходящим.

А время течет и течет куда-то… Вот и жизнь уже, кажется, почти прошла?! В ней был протест против этой мысли. Не устала еще жить потаенной надеждой душа.

Однажды к ней подсел в библиографическом закутке высокий светловолосый человек, немолодой и озабоченный.

— Мне сказали — вы занимаетесь библиографией по строительству. Очень надеюсь на вас.

Молоденькая Ирка с выдачи фыркнула:

— В кафе пригласите или как?

Тот растерянно поддержал:

— Отчего же.

Выборку по архитектуре она ему подготовила к концу дня.

— А я вас в самом деле подожду у входа, разрешите?

И они побродили с ним по Замоскворечью. Лавров Сергей Платонович показывал ей какие-то церквушки и особняки. И рассказывал о них интересно, будто сам строил.

Присели потом на скамейку во дворике некоего доходного дома.

Тут он, должно быть, живет. Что дальше? «Со всеми он так?» — думала она снисходительно. Демонстративно рассматривала собеседника. Лицо его с просторным, хотя и невысоким лбом, сейчас, когда он перестал забрасывать ее названиями разных арок и «розеток», было, пожалуй, немного даже простоватым. Вот глаза умные…

— Опробовал на вас кое-что из недавно «разведанного»… Буду читать студентам архитектурного. Жаль, что вам неинтересно. Видимо, не сумел подать. Очень устал сегодня… — Лавров просто и обыденно объяснил ей. Под конец голос у Сергея Платоновича стал… напряженно ровным. И лицо слегка посерело. Сердце…

Это было так неожиданно, что она вызвалась довезти его до дому на такси. Жил он совсем не в Замоскворечье.

Дальше сама удивлялась себе: что это она делает в чужой квартире? Здесь все заурядное, ширпотребовское, только книг много… Подождала, пока Лавров высыпал в ладонь что-то из узенькой стеклянной трубочки. Он еще не привык к своему положению сердечника: вот уехал из дому без нитроглицерина. А потом ничего, даже закурили.

— И сесть можно? — спросила она, уже усевшись в красивой небрежной позе возле письменного стола и с удовольствием затягиваясь сигаретой.

Снова огляделась вокруг. Стол, огромный, тоже какой-нибудь «мемориальный», довольно уродливый, на взгляд Инны Кузьминичны, был главным предметом в этой «книжной» и запыленной комнате. В другой комнате через открытую дверь виднелись, кажется, какие-то подростковые вещи. Значит, этот Лавров семейный.