Василий Бочарников - Тропинка к дому

Одна утеха у бабки Кисленихи: день-деньской копается в огороде, всякий раз подгадывает, когда Анна возвращается со смены, с охотцей заговаривает с дояркой. Вот и сейчас не проворонила.

— Чтой-то долгонько держало тебя, Анна?

— Дела, бабушка, что же еще.

— Дела-а? Это хорошо. Человек при деле — дорогой человек. А у меня вот никаких делов уже и нет. — Она вытирает о юбку руки. — Слышь-ко, пришла бы ты, выкроила часок, смородину черную пощипала, все равно мне ее не обобрать.

— Спасибо, Митрофановна. Своей пропасть. Со дня на день жду Симу, приедет, подсобит.

— Симу? — бабка часто моргает припухшими, без ресниц, веками, выцветшие глаза ее слезятся. — Как она там, моя крестница, живет? В ювелиры вышла? Гли-ко, какая умница-разумница девка у тебя! Красносельских ювелиров, матушка, сроду чтят.

— Третьего дня, — польщенная вниманием старухи, заговорила Анна, — письмо прислала… Открыла я его, а из него выпал небольшой листок плотной бумаги. И на листке том…

— Ты погромче, погромче…

— И на листке том, говорю, нарисована в красках бабочка. Как живая. Вот дунь на нее, махни рукой — и полетит. Взовьется, замашет крылышками… Ну, никак, Митрофановна, не отличить от живой… Такую бабочку, мама, пишет она, сотворила я из тонких-тонких серебряных проволочек и золотых нитей…

— Ну, талан, талан у девки! — ахает бабка.

— На выставку взяли. В Москву!

— Вот и хорошо. И Симе, крестнице, радость, и тебе — матери!

Анна похвалу примет, но маленько схитрит. Не скажет бабке, что в том самом письме, в которое вложен рисунок, дочка попросит мать подкопить для нее творожку, сметаны и яичек, закинет вопрос на будущее: собирается ли она осенью резать ярку и теленка или резать не будет, а сдаст живым весом? Значит, разумей, и мясца нужно подкинуть родной художнице и ее муженьку.

Не скажет Анна бабке Кисленихе и о приезде Геннадия. Еще и сама ни разочку не видала внучонка, а тут вдруг запросто возьмет и притащится старуха, и тогда ни внуку, ни сыну со снохой не отдашь все внимание, а дели его и на эту непрошеную гостью… В другой раз — пожалуйста.

Анна пойдет дальше, а Кислениха, положив руки на жердь огорода, так и останется стоять, где стояла, провожать ее долгим тоскливым взглядом человека, крепко умаянного жизнью.

По пути к дому Анна завернула на свой картофельный участок, быстрым цепким взглядом окинула его и осталась довольна: и ее картошка росла кустистой, сильной и чистой, лишь в нескольких местах выдернула стебли лебеды с землей, оборвала прочные, как леска, нити повилики. Годков пять назад Иван Саввич ездил с делегацией в совхоз под Ленинград и разжился там породистой картошкой «гатчинская», в своем совхозе она отменно уродилась и как-то сразу прижилась: клубни по кулаку, а то по два, светло-желтые, шероховатые; картошка вкусна, рассыпчата, сахариста, облупишь мундир — посыпай сольцой, сгоняй парок и ешь. А с грибком… А с огурчиком! Первая еда!.. Не пожмотничал, порадел своим работникам директор совхоза, почти все обзавелись «гатчинской». Еще бы: выворотил лопатой два-три куста — ведерко! С этого своего участка Анна берет картошки столько, что ее хватает и себе, и дочке Симе с мужем, и Геннадию, и корове, и телку́, и овечкам, и курицам, и даже остается мешков семь — десять на продажу.

Кое-кто из деревенских успел попробовать картошку нового урожая. Анна не спешила. Но гости едут, нужно их порадовать — прошлась междурядьями, отыскала кусты, успевшие отцвести; выдернула один, обломком палки копнула, разворошила земельку, набрала ровных, с куриное яйцо, картошин; еще один куст потревожила, и тут не было пусто — как раз хватит на чугунок.

Она вышла на тропу. И теперь перебирала в уме, как и чем будет потчевать дорогих гостей: к молодой картошке принесет огурчиков с грядки и красных помидоров. Вот ведь как все переменилось: научились выращивать, не как прежде, всё на авось да на авось, лишь бы в землю сунуть, — почитай, в каждом огороде своя, у кого поосновательней, у кого немудрящая тепличка, и у нее есть. Делов-то всего ничего, а свеженький, сочненький огурчик-помидорчик здравствует на столе. Яичек принесет тепленьких, прямо из гнезда, лучку-чесноку надерет, сметанку выставит из холодильника, творожку, молока вволю; сбит, как будто знала, порядочный желтый ком маслица, пахучего, тающего во рту; выставит клубничное варенье, черной смородины нащиплет, нет, пусть сами идут и обирают ягодки с ветки, а она тем временем внучонком займется… Распеленает, даст волю занемевшим ножонкам и ручонкам, потянуться человечку даст, перевернет со спинки на животик, спинку погладит, волосенки потрогает, и, коль будет на затылочке косичка, значит, появится у мальца и сестричка. И уж, конечно, разглядит личико: нос, глаза, ротик, лобик, в чью родовую? Ежели в мукасеевскую, так быть ему на земле всю долгую жизнь честным работником, как его дед Ефимко, как вот сама она.