Анатолий Землянский - Пульс памяти

Или — или…

Как биологическая несовместимость.

Подчас равные в единоборстве, равноправные в доступе к человеческой душе, добро и зло не могут быть соединены узами и не могут быть управляемы.

Впрочем, и равноправие-то их, пожалуй, спорное. В конце концов, зло — какое бы оно ни было! — уходит своими корнями к меньшинству людей. Добро, напротив, — религия (или, по крайней мере, почти религия) большинства. Откуда же тут может проистекать равенство?

«Нет, — приходил я к заключению, — ни уз, ни управляемости, ни тем более равенства!»

И тут как бы издалека, но свежо, внятно донеслось до меня:

«А благостный урок страдания?..»

Такой, до последнего оттенка, знакомый голос!

Знакомый странной своей впечатляемостью, но не столько, правда, сам по себе, сколько теми словами и мыслями, которые были как бы облачены в этот голос.

И я понял, что, глядя на взволнованного майора Кривеню, слушая его рассказ о просьбе «желторотого курсантика» и о полученных им, Кривеней, скорбных письмах, я, не отдавая себе в том отчета, продолжал вчерашний вагонный спор, затеянный, как это ни странно, попом и учителем.

Спор, о котором я, помимо своей воли, никак не мог забыть и напоминанием о котором (непрошеным, правда, напоминанием) лежала в моем кармане записка священника.

…Они сели в поезд на какой-то маленькой станции. Оба рослые, оба черные, как два брата, только одеты были по-разному: один по-служебному — в обычную, смешную для непривычного глаза поповскую сутану, второй — в сильно расклешенные зеленоватые брюки и легкий, спортивного покроя пиджак, накинутый на клетчатую футболку с молнией.

Мне запомнилось, как они вошли в купе: со стуком открылась дверь, в проеме выросла фигура в спортивном пиджаке, но она тотчас скрылась, и я услышал зычное, с ироническим оттенком приглашение:

— Прошу, святой отец.

И в купе, снисходительно улыбаясь, протиснулся священник. За ним вошел тот, кто приглашал. Он тоже улыбался, только по-своему — лукаво и вызывающе. Глянув на меня, вошедший за священником мужчина тем же зычным голосом пробасил:

— О-о! Смотрите, отец Валентин: тут у меня может оказаться и военная поддержка. Не сдрейфите?

— Прибегая к мечу, увещевающий словом рубит свои же глаголы, — отпарировал священник.

Было видно, перчатка кем-то из них уже брошена и кем-то поднята, шпаги скрещены, и посадка в вагон была лишь короткой вынужденной передышкой в дуэли.

— Давайте ваш чемоданчик, — гремел и переполнял собой купе пассажир в спортивном пиджаке.

Он был с ног до головы здоровяк: и подрозовленной смуглостью лица, и густым смехом, и хваткой подвижностью рук, и всей своей спортивно-тренированной собранностью… Стремительно отправился наверх, в нишу, чемоданчик отца Валентина, за ним — раздувшийся баул самого здоровяка; следующим движением был снят и ловко кинут на вешалку пиджак. Потом несколько ищущих поворотов головы — нет ли еще чего, что можно поднять, закинуть, переместить, — и лишь после этого здоровяк угомонился.

— Можно рядышком с вами? — обратился он ко мне, шутливо-заговорщически подмигнув при этом и сказав: — Столкнулись на стезе спора священник и учитель. Каково?

Он сел, ладонью, как веером, помахал у себя перед лицом, затем оттянул пальцами от тела футболку, потряс:

— Уф! Жарко.

А глазами уже сверлил сидевшего напротив отца Валентина, словно спрашивая:

«Что ж, продолжим?»

И тот молча, сквозь ту же снисходительную улыбку, отвечал слегка сощуренно и хитровато:

«А как же? Продолжим».

— Так вот, о добре и зле. — Учитель кинул ногу на ногу и обхватил коленку переплетенными в пальцах руками. — Значит, говорите, нет над ними власти, кроме власти всевышнего?

— Никакой другой, кроме божьей, — подтвердил священник.

— Ни над добром, ни над злом?

— Святая истина.

— Но ведь тогда все злодеяния людские нужно отнести за счет господа!

— А ратоборцы, сподвижники?.. Кто они у добра и кто — у зла?

— Ратоборцы, сподвижники, — поморщился учитель. — Слова-то какие! Стариной за километр от них…

— Слова не стареют, — прервал учителя отец Валентин. — Стареем мы, люди, в тщании своем докопаться до истины, отворачиваясь от нее.

— Опять свое, — нетерпеливо отмахнулся учитель.

А отец Валентин продолжал:

— Всевышний властен над всем, но понятие о сотворяемом он отдал людям. Разве не каждому, кроме младенца и тронутого разумом, вы можете сказать: «Ведаешь, что творишь?» И разве понятие это служит не добру? Не за него ратоборствует? — Последнее слово отец Валентин произнес с намеренным, откровенно вызывающим усилением.